Двести лет вместе (Часть 1 - В дореволюционной России)

Но более того: ряд свидетелей получил "впечатление, будто чины полиции и войска присланы не для рассеяния, а для охраны громил". В одном месте солдаты ответили: "приказано смотреть, чтобы драки не было, и чтобы русских не били". В другом солдаты отвечали: "Мы присягали Богу и Государю", а не защищать "тех, которые изорвали царские портреты и надругались". Офицеры же "считали себя бессильными прекратить беспорядки, находя, что употребить оружие они могут лишь тогда, когда насильственные действия громил будут направлены против войск". Вот из дома "выбежал избитый и окровавленный еврей, преследуемый толпой. Стоявшая тут же рота не обратила на это никакого внимания и спокойно направилась вверх по улице". Вот "грабители ножками от столов в буквальном смысле убивали двух евреев; тут же, в 10 шагах, стоял кавалерийский разъезд, спокойно смотревший на эту дикую расправу". Немудрено, что простонародные голоса толковали и так: "Нам дана царская милость: позволено бить жидов 6 дней"; и у солдат: "сами видите, мыслимо ли это без дозволения начальства?" Чины же полиции "на обращённое к ним требование прекращать беспорядки возражали, что они ничего не могут сделать, так как вся власть перешла к военному начальству". Были и другие случаи: толпа громил бежала целый квартал "под натиском пристава... с револьвером в руке и с одним только городовым", а "околоточный надзиратель Остроменский" "с 3 городовыми и несколькими солдатами, даже не прибегая к оружию... защитил весь свой околоток от разгрома".

У погромщиков - не было огнестрельного оружия, у еврейских же юношей оно было. Однако в отличие от Гомеля, еврейская самооборона не была хорошо организована, хотя "из многих домов стали раздаваться выстрелы" членов самообороны, организованной "как евреями, так и русскими для защиты первых"; "несомненно, были случаи, когда подобные выстрелы направлялись в войска и являлись актом мести за стрельбу их во время демонстраций" предыдущих дней; "были случаи, когда евреи стреляли и в патриотические процессии, являвшиеся ответом на предшествовавшие революционные". Но эти выстрелы "повели к печальным результатам. Нисколько не устрашая громил, они давали войскам формальное право действовать по инструкциям", "каждый раз, как только из какого-либо дома раздавались выстрелы, находившаяся тут же на улице воинская часть, нередко не разбирая, направлены ли пули в неё, или в громил, давала залп по окнам дома, после чего толпа" набрасывалась на тот дом и громила. "Бывали случаи, когда некоторые дома подвергались обстрелу только потому, что громилы указывали... будто из домов этих стреляли"; "бывало также, что сами громилы, взобравшись на лестницу... дома, стреляли оттуда на улицу, чтобы вызвать ответный залп воинской части" и затем громить тот дом.

А дальше - хуже. "Некоторые городовые и бывшие в наряде солдаты не пренебрегали товарами, выброшенными громилами из магазинов, и, подбирая, прятали их в карманы или под шинели". И хотя эти случаи были "лишь редкими, единичными явлениями", отмечен один городовой, который сам разбивал дверь еврейского магазина, и ещё один ефрейтор. (Ложные слухи об армейском грабеже разнеслись потому, что генерал Эверт в своём отделе города скомандовал отбирать у громил и с места погромов уносить вещи и товары на воинские склады, позже возвращённые под расписки еврейской общине. Так было спасено имущества на десятки тысяч рублей.)

Но что удивляться, если негодяй Цихоцкий, потерпев крушение в карьере, не только не принимал никаких мер к действиям полиции (узнав о начале погрома вечером 18-го, он только поздно вечером 19-го известил своих приставов телеграммами), не давал никаких указаний генералам из военной охраны, но и сам, объезжая город, "спокойно и безучастно смотрел на происходившее", только говорил грабителям: "расходитесь, господа" (а те ободряли друг друга: "не бойся, это он в шутку"); а когда с балкона думы кричали "бейте жидов, грабь, ломай!", и толпа подхватила полицмейстера качать - Цихоцкий затем "на крики "ура" отвечал поклонами". Только получив 20 октября от генерала Карасса резкую угрозу (а управляющий ген.-губернаторской канцелярией предупредил, что Цихоцкому не миновать каторги), - велел полиции принять решительные меры против погромов. Сенатор Турау и предал его суду.