Движение литературы. Том II

Книга в Большом Переплете и Старая Книга – одна и та же книга, книга-скальпель. Впрочем, Старая Книга, которую нетерпеливо (стоя!) и не вполне доверчиво не читает, а перелистывает, словно ища и не находя чего-то, «незнакомец», представляет такой явный контраст и такое явное соответствие «ковриге хлеба» (соответствие, потому что это старая книга, уважаемая книга, книга из книг, она так же значительна, как и хлеб), что и читателю, незнакомому с другими стихотворениями Заболоцкого, внятны эти повороты образного смысла.[74]

И когда мы, наконец, сталкиваемся с «банальной» четвертой строфой, которая служит площадкой для отдыха перед новым образным взлетом, разрядкой после необычайной (хотя и неявной) насыщенности первых трех «абзацев» и вместе с тем является средством для незаметного перехода с позиции рассказчика на позицию наблюдателя сокровенных душевных движений «незнакомца», – невыразительные «штампы» этой строфы[75] («забота бороздила лоб», «глубина сердца», «упорная работа мысли») успели наполниться столь многосторонним и «переливчатым» содержанием, что уже не кажутся нам общими местами.

Приблизительно (поскольку здесь всякое «логизирование» приблизительно) можно сказать, что забота, избороздившая лоб незнакомца, заставляет вспомнить о суровом земном хлебе (не случайно она рифмуется с напрашивающимся словом «работа»), а его телесная некрепкость того же свойства, что изношенность дряхлеющих ветел; и что упорно работает и бьется в нем, в глубине его существа («сердца»), вопреки всему житейскому, аналитическая, отвлеченная мысль, пытливый и беспокойный рассудок.

Вся следующая строфа наполнена однообразно завораживающим движением; первая, третья и четвертая строчки резко «трехчленны», «вереница» страниц ритмически и наглядно сопоставлена с вереницей ручьев.[76] Между этими двумя поглощенностями – книгою и весной – стих-порыв, стих-переключение: «Он вздымал удивленное око». Внутренний характер движения, переданный глаголом «вздымал», настолько могуче свидетельствует о возвышенности и силе порыва, архаическая лексика (элементы которой отмечались нашим сознанием и раньше и направленное восприятие которой было подготовлено всем предшествующим – ведь выше достаточно внятно намекалось на то, что обыденный уголок с ветлами-калеками, одиноким до поры ручьем и скромною плотинкой скрывает в себе чудесное) так настойчиво говорит о значительности этого в реальном плане почти незаметного телесного жеста (только и всего, что взгляд оторвался от книги), что порыв кажется прорывом в удивительную (недаром «око» – удивленное) глубину бытия и на память приходит пушкинское: «Отверзлись вещие зеницы, / Как у испуганной орлицы» – та же обостренная чуткость, то же изумленное созерцание внезапно открывшегося, та же атмосфера откровения.

И действительно:

В этот миг перед ним открывалось
То, что было незримо доселе,
И душа его в мир поднималась,
Как дитя из своей колыбели.

Это кульминация стихотворения, вершинная точка его образного смысла – слияние, совершенное единение с высочайшей сущностью бытия. И говорится об этом акте единения словами, подобающими необычности и редкости такого душевного состояния, такой минуты из минут.

То, что было незримо доселе…

Строчка смело нарушает равновесие стиха, ее ритмико-интонационный рисунок напоминает балансирование на острие. Во-первых, мы ошиблись, утверждая выше, что в стихотворении нет ни одного переноса из стиха в стих; один enjambement все-таки есть и приурочен он к этой кульминационной точке: «открывалось – то…». Из-за переноса местоименное слово «то» охвачено повышением голоса, «оставшимся» от слова «открывалось». Во-вторых, смысловая логика категорически протестует против сколько-нибудь заметного интонационного ударения на слове «было», вся сила ударной нагрузки перемещается с него на местоимение «то», вопреки данной метрической схеме (анапест), в соответствии с которой слово «то» стоит в безударном положении. Второе сильное фразовое ударение – на слове «незримо», а слово «доселе» выделено своим финальным положением в стихе, из-за чего нажим на слово «незримо» как бы удваивается.[77] (Ср. гораздо более спокойное и уравновешенное произнесение: «То́, что доселе было незри́мо», или в рамках размера: «То́, что было доселе незри́мо»; маленькое и не имеющее самостоятельного значения словечко «то» имеет как бы своим противовесом в конце стиха два необыкновенно «выдвинутых», торжественных ударенных слова, и вся тревожно-неустойчивая и в то же время патетическая строка словно курсивом вписана в образный строй вещи.[78])