Движение Rapid Eye

Как говорил Том Вулф, в Артсоце, обществе художественной демагогии, играют в очередную глупую игру. По существу Артсоц диктует, что человек (зритель, толпа, чернь) не должен быть настолько неискушенным, чтобы буквально понимать значение произведения изобразительного искусства. С 1900 года искусство стало целью искусства, живопись ради живописи. Не изображение чего-то в частности — лодки, дерева или Христа, распятого на дереве, но изображение чего-то, что остается неведомым зрителю. Художник, она или, как правило, он, из Образа, техники, гения, Диплома, не восстанавливает образ чего-то, что он видел, а создает, творит нечто из своего собственного буйного воображения. И, о! Какое воображение! Просто загрузить вот эту каплю, эту струйку, эту грязную лужу Уиндзора и Ньютона! Затем с 1920-х годов искушенные модники, претенциозные яркие молодые штучки и интеллектуалы проникли в Современное Искусство. Покупая его, рассуждая о нем, пиша о нем. Затем художники нашли причины для существования, нуждающиеся в объяснении. Таким образом, возник подтекст, который являл собой прекрасную возможность в Артсоце одновременно опираться на современное искусство и поддерживать его объяснением, словами. У этого был добавочный бонус, как говорил Вулф: Художники были не только талантливы и восприимчивы, но еще и сообразительны. Они были блистательны, столь блистательны (подающие надежду), что на деле им не было необходимости с кем-то говорить. Просто рисовать, принимать наркотики, пить, трахаться и работать с девяти до пяти в своих освещенных свечами мансардах, прежде чем вернуться домой, облачившись в живописные шелковые лохмотья или на крайний случай дразнить Общественные Устои. «Не говори со мной. Смотри на меня. Смотри на мою живопись, читай, что написали обо мне критики. Возможно это правда, но…».

Лично мне вполне хватает моего собственного воображения и моей интерпретации произведений искусства, насколько бы мои невнятные идеи не отличались от идей художника. И, несомненно, если искусство что-то значит, тогда, отчасти, оно само по себе означает действие. Деятельность не столько художника, сколько зрителя. В конце концов, если бы важен был только художник, тогда он мог бы уничтожать картины сразу по завершению творческого процесса и не показывать их никому.

Это процесс, погоня за недосягаемым совершенным моментом, высший неуловимый оргазм нимфомана, всегда желанный, всегда недостижимый, иллюстрирует деятельность искусства, как функции управления, столь же вызывающий привычку и совершенно убийственный, как Героин. Путь, который ведет не к просвещению, но лишь в пустую выбеленную комнату. «In girum imus nicte et consumimur igni».

«Момент полного счастья никогда не случается во время создания произведения искусства. Обещание его ощущается в акте творения, но исчезает в создании работы. В этот момент художник осознает, что это просто картина, которую он рисует. До тех пор, пока он отваживался надеяться, что картина может пробудиться к жизни. Если бы это было не так, то могла бы быть написана совершенная картина, по завершению которой художник может уйти на покой… процесс творчества становится необходимым для художника возможно больше, чем сама картина. Процесс на деле становится привычкой».

— Люциан Фрейд.