Двое

— Чувак, ты чего? — почему-то шёпотом спросил рослый парень, машинально сгребая толстушку за плечи. И тут же взвыл не своим голосом, получив от не растерявшейся блондинки удар локтем в живот. Высвободившись, девица не стала ждать, чем закончится балаган Юрского, а стремглав бросилась к блокам медобщежитий.

Её спаситель, не будь дураком, тоже предпочёл ретироваться. Правда, в другую сторону — чтобы рассредоточить силы противника, буде тот решится на преследование. И судя по рыку «Убью, падла!» и топоту за спиной, противник решился. Юрский ускорился — бегуном он был посредственным, отчего искренне надеялся, что пацанам быстро надоест за ним гоняться. Но он всё дальше забирал в сторону недостроенных коттеджей, а шум позади не стихал.

«Упорные, сволочи», — Юрский чувствовал, что ещё чуть-чуть — и не привыкшее к таким нагрузкам сердце проломит ему рёбра. Добраться бы до леса, а там затеряться среди деревьев. Чуткий слух уловил за спиной шумный звук чужого дыхания, отчего волосы на загривке встали дыбом — близко, они совсем близко. А впереди, по грёбанному закону подлости, обрывалась дорога, упираясь в длинную и широкую коммуникационную траншею. «Прыгать!» — не мысль — животный импульс, током пробежавший вдоль хребта. И Юрский прыгнул.

Он чудом долетел до противоположного края, на доли секунды замер, теряя равновесие, падая спиной на сплетение труб в глубине ямы, и тут ощущение чужака сделалось совершенно непереносимым. На секунду сознание Юрского будто отодвинули в сторону, заставляя тело изогнуться каким-то немыслимым образом, но поймать баланс. Юрский завалился вперёд, споткнулся, едва не пропахав носом по глинистому отвалу, и с низкого старта испуганным зайцем рванул в лес.

Его преследователи на повторение подвига не решились, и когда беглец осознал этот факт, то остановился почти мгновенно. Рухнул на четвереньки, задыхаясь и отплёвывая вязкую слюну. Кровь набатом колотила в виски: «Удрал!», однако в глубине души уже клубилось тёмное облако предчувствия катастрофы. Юрский до хруста сцепил зубы: кем-кем, а трусом он никогда не был.

— Эй, ты! — хрипло пролаял он. — Ты кто такой, мать твою за ногу?!

«Заметил всё-таки?» — грустно ответил голос — чужой голос! — в голове Юрского, заставив того буквально подскочить на месте.

Честно говоря, он до последнего не верил, будто это всё может оказаться всерьёз.

* * *

— Пошёл на хуй из моей головы!!! — Юрский, доселе высокомерно полагавший чрезмерное употребление обсценной лексики уделом «низкоорганизованных приматов», матерился, как прораб на стройке.

«Прости, это невозможно».

— То есть как «невозможно»?!

«Я не сам попал в твоё тело — мне помогли другие… люди».

— Ну, и на хуя эти люди так сделали?

«Чтобы защитить тебя».

— Охуеть не встать! Ну давай, просвети неразумного, что за опасность мне вдруг стала угрожать?

«К сожалению, я не могу говорить об этом».

Юрский набрал в грудь воздуха и выдал нецензурную, но абсолютно бессмысленную тираду из всех матерных слов, какие только пришли ему в голову.

Это конец. Раздвоение личности. Он съехал с катушек, и теперь осталась одна дорога — в психушку, добровольно, пока от его помешательства не пострадали невинные люди. Юрскому ярко вообразилось разом постаревшее, печальное мамино лицо. Погасший взгляд, из-под чёрного платка выбилась седая прядь — бедная, бедная мама! Как она это переживёт? Тут Юрский осознал, что сидит на земле, с силой вцепившись в собственные волосы, и маятником раскачивается из стороны в сторону.

«Прости, — в чужом голосе звучало неподдельное сострадание, и острых, скрюченных в отчаянии плеч Юрского будто коснулась твёрдая горячая ладонь. — Мы надеялись, что ты не заметишь».

Юрский всхлипнул.

«Ты абсолютно в здравом уме и твёрдой памяти, — продолжал голос. — И я клянусь жизнью и честью, что никогда не причиню тебе вред — ни душе, ни телу. Как не допущу, чтобы он был причинён другими».

— Это ведь не навсегда, правда? — по-детски беспомощно спросил Юрский.

«Мне жаль, но я не имею права отвечать на такие вопросы».

Тогда Юрский не выдержал и разрыдался.

* * *

Если не принимать во внимание обстоятельства, то лежать, свернувшись калачиком, на ковре из опавшей хвои было неплохо: мягко, сухо и совсем не холодно. А если бы не забитый от слёз нос, то наверняка можно было бы чувствовать приятный сосновый запах.

Некрасивая, бурная истерика схлынула грязной пенной волной, между делом вымыв из души все терзавшие её эмоции, и пришедшая ей на смену опустошённость была чем-то даже приятна. «Я сейчас как поваленное дерево, замшелый камень. Все куда-то бегут, спешат, а я — просто есть. Хотя, по правде сказать, предпочёл бы не быть».

Ветер коснулся взъерошенной макушки или чужая рука?

«Пойдём домой, — негромко вздохнул голос. — Пойдём домой, Юра».