Двое: я и моя тень (СИ)

Джокер склонил голову набок и разразился хохотом. Хлопал себя по колену, и плечи его сотрясались. Дьявол веселился. Он топтал всякие правила приличия и сеял в звенящей тишине хаос, пугал горящую холодными огнями ночь, дескать, смотрите, пока ваш ужас, ваша надежда, ваш кошмар прямо тут, неподалёку, вы все там, суетитесь. Не спите. Или нет? Тогда ваш сон слишком дерзок, и когда Джокер перестанет смеяться, кто-то обязательно заплачет.

Лизи заметила на подоконнике кольт. О нет! Её красный демон никогда ничего не делал просто так, он нарочно оставил свою любимую, свою лучшую игрушку на видном месте, чтобы время, и надвигающаяся ночь, и тусклый свет лампы, как доживающий свой век маяк, непременно столкнули бы отчаявшуюся — отчаянную — женщину и Шутника. Она обернулась. Джокер наблюдал за её застывшими руками, во взгляде глубокий интерес, полуулыбка на лице. Он — покорный зритель и исполнял свою роль бесподобно: смеялся, когда считал нужным — смешным, и умолкал, когда все софиты устремлялись на актёра, чтобы уловить частичку чужой души и испытать её на прочность.

Любая игра с Джокером обжигала, но Лизи не стала противиться своей роли, и её пальцы легли на кольт. Рукоять отозвалась мягкой прохладой и ощутимой тяжестью, которую хотелось испытать, подчинить, сделать своей. Отнять чужую вещь. Рукоять послушно легла в ладонь, и сердце затрепетало. Вряд ли Джокер оставил в барабане хотя бы один патрон, это холостая игра с привкусом фантомной опасности. Но он поднялся с кровати, то ли желая принять участие в действе, то ли чтобы стать более интимным зрителем, заглянуть за плечо, увидеть всё вблизи, попробовать трепет и страх, узреть сомнение.

Лизи угадала. Джокер прижался к ней, очень тихо, почти невесомо, чтобы не вторгаться в таинство, но когда Лизи поудобнее ухватила тяжёлый кольт, взяв его не как опасную игрушку, а как грозное оружие, шершавые пальцы скользнули по бедру, замерев между ног.

— Радость, — в голосе неприкрытое разочарование, — я думал, ты хочешь своего папочку.

Он ещё раз попробовал на ощупь сухой вход и со вздохом печали отнял руки. Положил ладони поверх ладони, сжимающей кольт, и с интересом спросил:

— Стреляла когда-нибудь?

Лизи покачала головой:

— Нет, ни разу.

Все заготовленные слова пропали, будто их и не было, потому что сколько бы ни был ласковым и наигранно нежным Джокер, он всем своим видом показывал, кто тут папочка. И преграды рушились. После каждой встречи, после каждой долгой ночи Лизи по кирпичику восстанавливала невидимые стены и пряталась за ними до следующей встречи. А так как Джокер случался в её жизни всё чаще, времени на стены оставалось всё меньше, и теперь казалось, что именно он и был той стеной, за которую можно встать. В некоторых перевёрнутых сказках драконы занимали место принцев, а принцессы принимали стокгольмский синдром за ту самую заветную любовь, ради которой всё и складывалось так странно и невозможно, за которую не жалко и жизнь отдать. Лизи повернула голову и посмотрела на Джокера. Это неправильная сказка. Не должна женщина так смотреть на мужчину, который терзал, губил, подчинял, обнажал её душу и оставлял всем жестоким городским ветрам. Но она смотрела.

Наверное, он всё понял и заставил её отвернуться, подавив смешок:

— Смотри вперёд. Прицеливаешься. Вот так. И-и-и… Бах!

Щелчок.

Лизи вздрогнула.

— Если хочешь убить, целься в грудь или в голову.

Джокер чуть сдвинул дрожащую руку с пистолетом в сторону, прижался щекой к виску, надавил на палец, не позволяя ни соскользнуть, ни передумать.

Бах!

Он хрипло и восторженно вздохнул и замер. Лизи хотела отшатнуться, но свободная рука Джокера прижала её, обняла за талию и не позволила. Над лампой, в белом пионе крошечным чёрным провалом зияло отверстие, нарушающее картину бытия и метафорично описывая всё происходящее: жизнь с Джокером — сплошной психоанализ, сексопаталогия, и фоном серые стены, страшные уродливые пионы, и свет едва касается своих неразумных детей, робкий, тающий во тьме.

Джокер отпустил руку. Лизи разжала пальцы, и кольт с грохотом упал на пол.

— Я хочу к Артуру, — захотелось сбежать из этого театра абсурда и недвусмысленных намёков.

Издевательский смешок над ухом.

— А я думал, ты хочешь меня, — он снова запустил руку между ног и причмокнул. — Радость, надо что-то решать с этим. Кажется, ты сегодня слишком болтлива. Ну-ка.

Он развернул её к себе, крепко вцепился тонкими острыми пальцами в плечи, и она сжалась под его взглядом. Не от страха, нет. И когда он надавил на неё, Лизи послушно опустилась перед ним и смотрела, как пахнущие порохом пальцы расстегнули ширинку. А после был вкус соли, тяжёлые толчки в горло, не хватало воздуха, но его рука легла на голову и прижала, не разрешая отстраниться. И насмешливые слова: «Да-а-а-а, радость, вот так… постарайся хорошенько: внутри тебя ждёт вкусная начинка».

Лизи давилась, она крепко вцепилась в его бёдра, царапая ноги сквозь красную хлопковую ткань. Слёзы блеснули на ресницах. Ему было скользко, влажно, горячо.