Двое из ларца

– Невнятно. А сейчас что… утро?

– Утро, утро. Что-то ты совсем…

– А сколько разница во времени… с Москвой?

– А чего тебе Москва-то? Ну, с ней семь, а с Питером твоим – два часа, только

в другую сторону. Ты чего, служивый, не в курсе, что ли? Как тебя зовут-то хоть, помнишь?

– Помню. Альберт, – Гурский попытался каким-то образом сопоставить в уме услышанные цифры, но помотал головой и решил отложить это занятие до лучших времен.

– У тебя вообще-то поезд скоро.

– Да-да, я помню.

– Завтракать будешь?

– Мне бы яду.

– А это запросто, – Петр поставил на стол недопитую бутылку. – И рыба вон осталась. Ты как?

– Даже и не знаю.

– Давай, хуже не будет, – он разлил оставшийся коньяк по стаканам и снял крышку с миски, в которой лоснилась маринованная по китайскому рецепту красная рыба.

– Опохрабримся?

– Очень бы хотелось.

Они чокнулись, выпили и закусили.

– Слушай, – Гурский полез в карман за деньгами. – Давай раскинем, сколько там с меня?

– Обижаешь, братан. Ты у меня гость. Ты уже ночью с пацанами раскинул. Документы-то хоть не в лопатнике были?

– Нет.

– Ну и хорошо. Вообще-то пацаны эти, они здесь как постоянные. Я, если увижу, лопатник с. них стребую, но уж деньги – извини… Ты сам-то появишься?

– Возможно.

– Ну и ладно. Тебе чего, в дорогу с собой чего-нибудь надо? Пожрать там, выпить?

– Даже и не знаю.

– Да ладно, заладил. Это ты сейчас так, а отойдешь – очень даже пригодится.

– Вот сюда бы дозаправить, – Гурский вынул из кармана флягу. – Только не паленого.

– Опять обижаешь. Конины?

– Давай.

Продавец Петр вышел в торговый зал. Гурский встал, потянулся, разминая затекшие мышцы, повесил сумку на плечо и двинулся следом. В зале толпились покупатели.

Александр подошел, к прилавку, взял у Петра бутылку, положил в сумку и протянул деньги.

– Давай-давай, пробей.

– Как хочешь… – Тот пробил стоимость коньяка по кассе, дал сдачу и сказал: – Ну чего? Залетай, если что.

– Непременно.

Они пожали друг другу руки, и Адашев-Гурский пошел к вокзалу.

«Все, – твердил он про себя. – Все. Ни глотка больше. И так время суток не ощущается совершенно. Даже на улице. Даже при естественном освещении. Девять утра у них тут. А по-моему, так ночь глубокая. Ну правильно, по Москве и есть два часа ночи. А что это он про Питер говорил, что два часа разница, да еще и в обратную сторону? Бред какой-то. Все… Больше ни глотка. А коньяк – стратегический запас».

Глава 27

Первым делом Гурский нашел на вокзале туалет. Умылся, перелил коньяк во флягу и рассмотрел купленный ночью билет. «Черт возьми, – возмутился он, – а что это она мне плацкартный дала? Ну да, я же не сказал, а она и не спросила. Увидела рожу… и дала в соответствии».

Он подошел к кассе.

– Девушка, я тут не посмотрел, вы мне плацкартный дали, а я…

– Я вам ничего не продавала.

– Ну да, не вы, но мне вот до Комсомольски…

– Что вы хотите?

– Я? СВ, разумеется.

– Нет СВ.

– А что есть?

– Купе.

– Ну ладно, давайте купе. Только целиком, я доплачу.

– Как это целиком?

– Ну как… чтобы никого больше в этом купе не было. Чтобы я один там ехал. Один, понимаете? •

– Минуточку, – кассир уткнулась в компьютер. – Нет, – наконец сказала она. – Не получается.

– Как это?

– Ну, пассажир, что вы мне голову морочите, я вам говорю нет, значит нет. Хотите, давайте я вам четыре билета купейных продам в один вагон, сами потом там и разбирайтесь, ну Боже мой…

– Не хочу.

– А чего вы от меня хотите-то?

– Ехать хочу по-человечески.

– Ну и езжайте себе. Возьмите билет, как все, и езжайте,

– Хорошо. Давайте.

– Чего давать-то вам?

– Дайте мне билет, и я поеду себе, как все.

– Какой билет-то вам, купейный?

– Купейный.

– Минуточку…

Адашев-Гурский вышел на перрон и пошел вдоль поезда. С трудом протиснулся сквозь толпу каких-то военных, которые, стоя у вагона, передавали свои билеты старшему, а уж тот предъявлял их проводнику и считал свою команду по головам.

Отыскав свой вагон, Александр показал билет, шагнул в тамбур, с удовольствием вдохнул специфический железнодорожный запах и, пройдя по коридору, вошел в пустое купе.

Здесь он засунул сумку в рундук под нижней полкой, повесил куртку на вешалку, закрыл дверь, уселся в уголок к окошку, положил руки на стол и закрыл глаза.

Наконец-то впервые за все это время он остался один, и не надо было ничего врать, придумывать, чтобы просто вот так посидеть в тишине.

А потом он возьмет белье, застелит постель и будет спокойно спать под мерный перестук колес до того самого момента, когда проводник разбудит его перед Комсомольском. Как хорошо быть одному. Какое счастье. И можно наконец снять ботинки.

В коридоре послышались голоса, дверь купе открылась, и в проеме возник коренастый мужчина в коротком пальто, мохнатой шапке и с большой сумкой в руках.

– Ну вот! – радостно сказал он. – А ты, мать, горевала! Мужик у нас здесь. Здрасьте!

– Добрый день, – Гурский попытался было вежливо привстать.

– Да сиди, сиди… – мужчина вошел в купе и обернулся. – Давай, мать, заходи. Сумки давай.