Двое из ларца

Прошла минута.

Две.

Три.

Гурский докурил сигарету, потушил ее под краном и бросил в корзину для мусора.

«А может, это все-таки и не он вовсе, а? – зашевелились сомнения. – А я сижу тут, как этот… как последний пенделок».

Он встал и приложил одно ухо к запертой двери ванной, заткнув другое пальцем, чтобы не мешал прислушиваться шум льющейся из душа воды.

Тишина.

И вдруг ухо уловило какой-то легкий шорох. Потом еще.

Адашев-Гурский осторожно вытащил из кармана и свободно свесил вдоль бедра носки с засунутой в них увесистой пепельницей. Тело его напряглось, словно это он сам прокрадывался в чужой номер, стараясь ничего не задеть в полумраке, не издать ни малейшего звука, он даже перестал дышать. Так нинзя стелится, сливаясь с тенью, пробираясь в логово врага.

И вдруг тишина взорвалась.

Практически одновременно раздались:

скользкое шварканье и звук упавшего тела, сдавленное яростное ругательство, звон разбитого стекла, сухое щелканье разлетающихся по комнате и отскакивающих от стен жестких пластиковых шариков и еще какой-то отчетливый короткий, неприятно костяной стук.

«Это же он небось башкой…» – болезненно сморщившись, догадался Гурский.

– Кто там? – крикнул он через дверь. – Я сейчас, только оденусь. Вы там осторожнее, у меня шарики рассыпались…

Подождал еще минуту, потом подергал за ручку двери и хлопнул по ней ладонью:

– Вот черт! Секундочку, сейчас, тут задвижку заело.

Наконец, сосчитав до десяти, открыл дверь и вышел в маленький коридорчик, ведущий от распахнутой входной двери в гостиную.

– Двери за собой закрывать надо,– ворчливо сказал себе под нос, плотно притворил и запер на замок дверь номера.

Аккуратно переступая через шарики, Александр подошел к окну и, распахнув шторы, огляделся: тяжелое кресло на колесиках отлетело к телевизионной тумбочке и разбило ее стеклянную дверцу, стол опрокинулся, куртка валялась на полу.

Гурский поднял куртку и проверил карманы – трубки не было. Присел на корточки и тщательно осмотрел пол. Кроме бесчисленных разноцветных шариков, закатившихся в самые укромные углы, и осколков стекла на полу ничего не валялось.

Трубка исчезла.

«Сокол ты мой, – благодарно подумал о парне Гурский. – Нинзя ты мой ушибленный…»

Подошел к телефону, набрал номер и, услышав заспанный голос Волкова, сказал:

– Привет, Петька, извини, что разбудил, я сегодня вылетаю.

– Все понял, встречу.

– У меня рейс…

– …все-все, Саня, я сплю. Я все понял, не волнуйся. Пока, – и Петр отключил телефон.

– Ну, все так все, – Александр положил трубку на аппарат, сделал шаг и, наступив нечаянно на подвернувшиеся под ногу предательские шарики, поскользнулся, взмахнул, пытаясь сохранить равновесие, в воздухе одной рукой, другой удерживая открытую фляжку, и растянулся на полу во весь рост, больно ударившись локтем. Взглянул на фляжку – левая рука удерживала ее в идеально вертикальном положении, ни одной капли коньяка из горлышка не расплескалось.

Адашев-Гурский приподнялся на здоровом локте, переложил коньяк в ушибленную руку, сделал несколько больших глотков, поставил флягу на пол, лег на спину, закрыл глаза и, вздохнув, сказал вслух:

– Мы собой довольны.

Глава 44

В пятницу поздним вечером Волков ехал в аэропорт.

Неделя прошла с того дня, как Адашев-Гурский отправился за трубкой, которая, возможно, была ключом ко всей истории. Добыл ее Александр или возвращался с пустыми руками – этого Петр не знал, ибо не стал задавать вопросов по телефону, который сам же специально подставил для прослушивания. Он нарочно оборвал разговор, чтобы ничего не подозревающий друг опять ненароком чего-нибудь не ляпнул.

По интонациям Гурского догадаться об успехе или провале экспедиции было невозможно. Он вообще был скуп на внешние проявления эмоций, никогда не демонстрируя крайние их состояния, и люди, мало его знавшие, полагали, что такие чувства, как восторг или отчаяние, вовсе никогда не продуцируются этой холодной, чуть сонной душой сноба. Возможно, так оно и было на самом деле. Даже в юношеских драках, на памяти Петра, Гурский был молчалив, расчетлив, но беспощаден.

«Да, неделя прошла, – думал Петр, направляясь к выезду из города на Киевское шоссе. – Сегодня пятница уже, а я его в четверг провожал. Везет он трубку – есть еще какие-то шансы. Нет – сливай воду. Все. Тупик».

За последние два дня произошли события, окончательно оборвавшие ниточку, которая, казалось, способна была привести Волкова к цели. И хоть события эти он спровоцировал сам, совершенно сознательно, но в глубине души таилась надежда – они не будут финалом, вскроются за ними еще какие-то факты, имена, события, обнажатся, наконец, те потаенные пружины, что, распрямляясь, двигали ситуацию к непонятному нападению на старика, с которого и началась вся эта кутерьма.

Собственно, смерть отца Ирины Гольдберг и была той загадкой, которую он должен был разгадать. За это ему деньги и платили. А все остальное… Но поскольку совершенно никаких следов вроде не просматривалось, Петр и полез в темную чащобу наугад, вслепую.