Двое в новом городе

…Я жаждою томим,
но утолить ее хочу не в кране медном,
а в кристально чистом роднике,
что плещет под нависшею скалою, —
колени преклонив,
я прямо из него стремлюсь впитать земли живую влагу…
Ты плачешь, мама,
теплую слезу роняешь на бесчувственно холодный камень..
В любом из человеческих сердец
всегда мечта таится — жажда ласки…
Но почему, родные колыбели, так рано изменяете вы нам?..

Я прикинул по годам и понял, что поэт — мой ровесник. Мечты и печали, стремление бороться — все это было общим для нашего поколения. Человеку вообще свойственно грустить, ощущать неудовлетворенность самим собой. Но почему он, мой ровесник, так поспешил? Мне захотелось увидеть его рядом, в соседнем кресле, я похлопал бы его по плечу, но это невозможно: он уже в могиле, укрыт холодной землей, так что с ним не поспоришь, не упрекнешь в излишней поспешности. В конце концов, разве у меня не было оснований сделать то же самое? Слезы подступают к глазам — моим бесстрастным глазам. Кого я оплакиваю? Мертвого? Или живых, затянутых водоворотом дней и событий? Неужели нас до такой степени ослепили собственные подвиги, что мы перестали замечать ослабевших, вынужденных покидать наши ряды?

…Мятущейся души моей порыв,
мой крик, взорвавший утреннюю тишь покоя, —
лети повсюду в поисках ответа,
лети и правду отыщи…
Лети, схватись с бетоном в споре,
Коль выпадает радости момент,
всегда я знаю, что тому причиной,
но никогда не знаю, почему
вдруг скорбь заполонит всю душу…

Доклад закончился. Паренек с буйной шевелюрой ушел. И президиум покинул сцену. Я сидел, уставившись в одну точку, и не знал, как вырваться из плена нахлынувшей на меня тоски. Вдруг я почувствовал чью-то руку на своем плече, поднял голову — Драго. Он улыбнулся мне:

— Как дела? Идут?

— Идут, дядя Драго.

— Куда бы ни шли, только бы двигались…

Он был доволен — как-никак целый час на сцене, у всех на виду. Хорошо, что есть такие поэты. Оказывается, поэт был его приятелем; случалось, вместе пропускали по рюмочке-другой. Однажды лакомились и уткой.

— Вообще-то к еде он был равнодушен, а вот анисовку пил, как воду. От винца тоже не отказывался.

Драго присел рядом.

— Пили вместе, и не раз!.. Как-то, помню, до того набрались, что еле ноги передвигали. Доволок я его до почты, а дальше он ни в какую: «Желаю говорить по телефону с председателем Совета Министров. От этого разговора зависит будущее Болгарии!..» Большой был чудак!.. Да, беседовали мы с ним, вот как я сейчас с тобой. Однажды он здорово меня подвел, уснул, понимаешь, в парке на скамейке. А утром пошли люди на работу, увидели его, прикрыли от мух газеткой. Проснулся он, вскочил и давай стихи декламировать. Вот какие истории! Не поймешь, ни где начало им, ни где конец…

Я молча его слушаю. Перед нами стоит Гергана, строгая и недоступная. Может, и она по-своему переживала тревоги поэта, которые были нашими общими тревогами? Драго — что он понимает? Его оптимизм раздражал меня. Вот, пожалуйста, опять приглашает на карпа и утку, опять хвастает дочкой, которая устроилась в теплицу, где можно прилично заработать. Опять припомнил сына, что на государственные средства постигает науки, строит какие-то там планы, а какие именно, этого Драго не дано понять.

Я молчу, глядя в открытое окно.

11

Я казался самому себе оторванным листком, гонимым ветром по дорогам и перекресткам. Поэт вон, прежде чем сойти в могилу, тоже мечтал попутешествовать. Одиночество бродяги — неужто в этом мой удел и мне не выбраться из железной паутины?