Двое в океане

— Высоцкого? — улыбнулся Смолин, вспомнив, как в первый день на судне надрывный голос Высоцкого чаще всего звучал из динамика. — Я знаю, вы любите Высоцкого.

Моряткин изумленно вскинул короткие бровки, будто перед ним оказался провидец:

— А вы тоже? Да?

— Не знаю… Наверное, не так, как вы.

Моряткин опечаленно покачал головой, но его глаза тут же вспыхнули от новой идеи.

— Хорошо! Не хотите Высоцкого, другое покручу. Это уж понравится. Верняк!

Подошел к противоположной стене рубки, где на специальной тумбочке стоял большой стационарный магнитофон, пошуршал перематываемой пленкой, щелкнул кнопкой, и помещение рубки наполнила мелодия — неторопливая, нежная, грустная.

— «Изабэль»! — торжественно сообщил Моряткин. — Поет Шарль Азнавур. Французский шансонье. Может, слышали?

Смолин усмехнулся про себя: это была любимая песня Тришки. Он брал гитару, а Тришка нестойким, робким голосом, неторопливо, раздумчиво — под Азнавура — пыталась рассказать гостям о чьем-то утраченном счастье.

…Я был бы счастлив ласкать твою тень,
Если бы ты захотела
Отдать мне свою судьбу навсегда!
Изабэль, Изабэль, Изабэль…

— У меня была девушка, — сообщил Моряткин. — Очень эту песню уважала.

— Почему была? Расстался с ней?

— Она со мной рассталась. — Радист скривил рот в горькой усмешке. Помолчав, решительно закончил: — Но все равно лучше меня ей никого не найти. Вот так-то.

Азнавур допел свое до конца, но Моряткин не дал песне затухнуть, решительно подошел к магнитофону, снова защелкал кнопками, и баритону пришлось повторять все сначала.

— В Ростове живет… — продолжал радист, словно они и не прерывали разговора. — Верой зовут. Вера Вячеславна. Красивая. На щеках ямочки. Вот вернусь из рейса, спишусь насовсем на берег и подамся в Ростов. Вдруг передумает?

— Увольняться решил?

— Железно! В этом рейсе последняя точка. Уже без тире. — Он показал глазами на стол, где лежала стопка радиограммных бланков. — Видите, сколько сегодня принял? И в каждой «люблю», «целую». Но все на бумаге. Уж такая наша моряцкая доля — любовь на бумаге. А мне хочется, чтоб не на бумаге, а в натуре — и женщина, и любовь, и все такое прочее… Понимаете, не моряк я по душе. Не моряк! Хоть и фамилия вроде бы моряцкая. А я — земледелец. Землю люблю, а не воду. У каждого свое.

Господи! У каждого свое. Оказывается, под его тельняшкой прячется вовсе не морская душа. Море не любит — ну его! Одно беспокойство. Ни дома, ни семьи. Пять лет плавает. Баста. Насмотрелся заграницы. По горло ее теперь. От покойного отца дом остался — владей не хочу, при доме землица, сад добрый. На одной вишне прожить можно.

Моряткин помолчал, в раздумье глядя прямо перед собой в зашторенный иллюминатор.

— Может, и Веру Вячеславну уговорю. А вдруг?!

Глава четвертая НАВАЖДЕНИЕ

К утру шторм затих. В шесть часов Смолин потеплее оделся и отправился на самую верхнюю палубу — лучшее место для обзора. Был уверен, что в этот час не встретит тут ни души, но неожиданно обнаружил у борта в слабом отсвете ночных судовых огней чью-то щуплую фигурку. Человек был в сдвинутом на затылок берете и светлой нейлоновой куртке. Подойдя поближе, с удивлением понял, что это Солюс. Вот кто, оказывается, самая ранняя пташка на «Онеге»! Значит, тоже поднялся до зари, чтобы встретить Босфор.

Академик обрадовался неожиданному собеседнику.

— Превосходно, что пришли. Как раз вовремя! — сказал он таким тоном, будто и не сомневался, что Смолин явится сюда именно сейчас.

Смолин тоже был рад: вот кому он и расскажет о том, что приключилось с ним ночью. Этот поймет! Встал рядом с академиком, облокотившись на деревянный планшер борта, и даже во тьме почувствовал, каким хилым и слабеньким выглядит старичок рядом с ним, большим, широкоплечим, крепко сколоченным.

— Ну и ночка у меня была!.. — начал Смолин. — Представляете, я…

— Представляю!.. — перебил его академик. — Качка оказалась весьма и весьма ощутимой. Вы в качке новичок?

— Новичок…

— Сочувствую. К морю сразу не привыкнешь. Для этого нужно время. Может быть, годы!

И Смолину снова почудились в голосе академика нотки мальчишеской гордости: вот, мол, а для меня эта качка — ерунда, я бывалый моряк.

Внизу, в темной глубине, еле угадывались очертания мощного тупого носа корабля. Он врезался в тяжелый забортный мрак, раскалывая его, будто арктический лед. Все небо было усеяно звездной крупой, необычайно густой и яркой. Не верилось, что еще совсем недавно небо и море сливались в единую черную мглу.

— Давно вы здесь? — спросил Смолин.

— Да с час, наверное. Все жду, когда с турецкого берега пробьет огонек маяка. Даже замерз.

И Смолин почувствовал, как его сосед подвигал костлявыми плечами, на которых куртка висела, как на вешалке.

— Ночь, холодище, и вы решились выйти сюда в полном одиночестве.

— Интересно! Босфор ведь! Босфор! — Солюс вздохнул: — Очень жаль, что в полном одиночестве… Очень жаль!

— Но вы наверняка здесь бывали раньше, и не один раз!

Солюс с хрипотцой, простуженно покашлял.