Двойка по поведению

— Володя, — прервала Лиза его мучительный мыслительный процесс, — перестань стоять на пороге. Проходи в комнату. И вы, Аркадий Михайлович, — обратилась она к Казику, — тоже проходите. Только осторожно, не наступите на мокрое.

И ногой потерла по полу тряпкой, уже успевшей превратиться из ярко-желтой в бурую.

Гриневич прошел в комнату, пропустив вперед Казика не столько из приличия, сколько от неловкости. Он не знал, о чем правильно говорить, и не знал, что правильно делать. Он предупредил Лизу по телефону о визите с гостем и теперь втайне надеялся на инициативу этого гостя. В конце концов, Казик — психолог, ему в таких ситуациях гораздо сподручнее. Но тот стойко молчал, хотя до этого казался болтуном. Чего, спрашивается, молчал? Уж всяко не от смущения по поводу вечернего посещения дамы.

Казик хоть и прикусил себе язык, однако, судя по всему, никакого смущения действительно не испытывал, устроившись в одном из двух кресел и разглядывая немудреные, но вполне уютные Лизины хоромы. Второе кресло, под торшером, он явно предназначил самой хозяйке, так что Гриневичу оставалось довольствоваться либо диваном, либо стулом. Володя предпочел стул, причем задвинул его почти в самый угол.

В углу он и сидел все время, пока Казик, обретший наконец дар речи, по собственному выражению, мило общался с милой барышней Елизаветой Максимовной — задавал вопросы, выслушивал ответы, делал какие-то комментарии. По мнению Володи, ничего нового Казик не выяснил — Лиза рассказывала о том, что и так уже было известно. Володя вдруг вспомнил следователя Семена Семенович Горбунова и фильм «Бриллиантовая рука» про Семена Семеновича Горбункова: упал, потерял сознание, очнулся, гипс… Вот так примерно и выглядел рассказ Лизы — и про собачье безобразие, и про кондуит Галины Антоновны Пироговой.

В какой-то момент Володе показалось, будто Казик сейчас сболтнет про записку, про маленькую стерву, с которой надо быть осторожным, и внутренне напрягся. Он не хотел говорить Лизе про записку. И даже если это очень важно — а Казик считал, что, скорее всего, так и есть, — все равно не хотел. По крайней мере сейчас. Нельзя на человека вываливать разом целую кучу дерьма — опять же и в прямом, и в переносном смысле.

Казик, однако, промолчал, лишь поинтересовался: есть ли у Лизы в школе какой-нибудь враг?

— Не думаю, — ответила Лиза почти мгновенно.

— А если подумать?

Лиза нахмурила брови, сняла с носа очочки, повертела их в руках, вновь водрузила на нос и, проделав традиционную для раздумывающего человека процедуру, произнесла уже не столь уверенно:

— Не знаю. Вроде бы ни с кем у меня никаких конфликтов не было…

— Ни с руководством гимназии, ни с педагогами, ни с техническим персоналом? — продолжал допытываться Казик, и Лиза вдруг улыбнулась:

— Вы подозреваете, собачьими какашками в меня бросила директор?

На сей раз улыбнулся Казик:

— Вот уж как раз в этом деянии я Киру Анатольевну никак заподозрить не могу.

«И в том, что она мне подбросила записку, тем более, — мысленно добавил Володя и сам же себя спросил: А кого могу заподозрить?» Да никого — вот такой получался ответ.

Казик собрался и выпроводился столь же неожиданно быстро, как и напросился в гости. Просто встал, побарабанил пальцами по животу и засеменил к выходу со словами:

— Крайне признателен за беседу, дорогая Елизавета Максимовна, пока прощаюсь, но мы наверняка с вами еще увидимся. Всего доброго вам, Владимир Николаевич.

И исчез. А Володя остался — без всяких намерений, просто тренированный спортсмен не поспел за далеким от спорта психологом. И получилось, будто он, впервые переступивший порог Лизиного дома, задержался специально.

Для чего, спрашивается?

Конечно, Гриневич не был мальчиком, который сроду не оставался наедине с женщиной в ее квартире. Очень даже оставался, а порой и покидал эту квартиру только утром. Иногда он просто заходил в гости, к Зойке Ляховой, например, и вовсе не обязательно в присутствии ее мужа и детей. А сейчас и вовсе он пришел по делу, по Лизиному, между прочим, делу, да к тому же не один. Просто Казик ни с того ни с сего взял и смылся. И вообще это не он, Гриневич, придумал, будто Лиза к нему неровно дышит, ему бы такое в голову не стукнуло, зато теперь ему приходится изображать ухажера, дабы девушка не выглядела отвергнутой дурочкой.

Да, он задержался. Но это ровным счетом ничего не значит. Хотя чашку чая она могла бы предложить. Так, для приличия.

— Может, выпьешь чаю? — спросила Лиза. — А то как-то неудобно получилось, я Аркадия Михайловича даже не пригласила чаю попить.

«Ага, значит, перед Казиком неудобно стало, так решила передо мной вежливость изобразить», — с неожиданной злостью подумал Володя и сказал:

— Премного благодарен, но мне восвояси пора.

Прозвучало это довольно едко, Лиза уставилась на него удивленно, но Гриневич ничего комментировать не стал. Сгреб с вешалки свою куртку и, коротко бросив: «Пока», — вышел за дверь.