Двойка по поведению

Ее взгляд вдруг перестал бегать по углам и уперся в Володину грудь — ему показалось, что в самое сердце, отчего сердце сначала остановилось, а потом лихорадочно застучало, причем ударяя прямо в голову.

Такого с ним еще не было.

По-всякому бывало, а вот так — нет.

Что она сказала? Что она имела в виду? Как ее понимать?

Да, он хочет остаться с ней наедине. И не просто остаться. Не чай пить и разговоры разговаривать. А совсем другое.

Ему хочется взять ее на руки — такую маленькую, легонькую, почти игрушечную — и держать, тесно-тесно прижав к себе, и чувствовать, как ее нос упирается ему в шею, и ощущать, как щекочут ее волосы его подбородок. На большее ему не хватало фантазии, хотя прежде он ничего вообще не фантазировал. Зачем, когда и без того все получалось, выходило и к взаимному удовольствию?

Да, было удовольствие. И еще какое! Он нормальный мужчина, и женщины ему попадались нормальные. Сначала в кругу спортсменок, потом круг расширился. Он не был знойным мачо, гигантом секса и дамским угодником. Но женщины ему благоволили, и он всегда умел вести себя с ними так, чтобы не возникало ни обид, ни претензий, ни пустых надежд. Он никому ничего не обещал на будущее, не корил за настоящее, не поминал прошлое. У него все было просто и ясно. И никаких особых фантазий.

Маленькая, легонькая, почти игрушечная… Он никогда не мечтал о такой женщине. У него вообще никогда не было каких-то конкретных мечтаний. Он не задумывался, какие ему больше нравятся: блондинки, брюнетки или рыжие, высокие, низенькие или средненькие, умненькие, глупенькие или так себе. Главное, чтобы не подлые, не хитрые и не истеричные. Ему везло: подобные ему и не попадались. Наверное, у него все же была какая-то интуиция, и она подсказывала, к каким женщинам не следует подходить ни при каких обстоятельствах. Тем паче что и обстоятельств, из-за которых готов кинуться к кому угодно, не возникало.

Сердце продолжало стучать, в голове шумело, волосы стали влажными. И руки… сильные руки гимнаста вдруг повисли вдоль тела в совершеннейшей слабости. Он бы даже пушинку в этот момент поднять не смог.

— Володя, я тебя напугала? — вдруг услышал он из какой-то дали дальней голос Лизы и принялся ошарашенно озираться: куда она исчезла? И с удивлением обнаружил, что никуда она не исчезала: стоит рядом, запрокинув голову и внимательно глядя ему в лицо.

Очочки поблескивают, губы шевелятся, щеки залиты неровным румянцем.

— Ты меня не напугала, — проговорил Гриневич, и собственный голос ему тоже показался дальним-предальним. Будто и не его это был голос, а чей-то чужой. И руки тоже были словно не его, а чьи-то чужие. И мысли…

Нет, мысли все же были его. Они ворочались, пытаясь выкарабкаться из перепутавшихся мозговых извилин, что-то подсказать, как-то вразумить…

— Володя…

Ее очочки, губы, щеки были совсем близко. Ее пальцы коснулись его ладоней, и от этого прикосновения он мгновенно ожил, и руки обрели силу, и он обхватил ими Лизу, и поднял, и прижал к себе, и ее нос уперся ему в шею, и волосы стали щекотать подбородок… Он глубоко вздохнул, как ныряльщик, устремившийся за жемчужной раковиной, и перестал дышать, и готов был задохнуться до самой смерти, но только не выпустить ее губы.

Лиза совсем не умела целоваться. Она явно насмотрелась в кино, как нужно по-настоящему это делать, и старалась повторить, но у нее плохо получалось. И в конце концов она прикусила Володе губу, и страшно смутилась, и совершенно растерялась. Она наверняка отскочила бы в сторону или даже убежала и, не исключено, где-нибудь спряталась от надуманного ею позора, но Гриневич крепко держал ее на руках, не отпускал, и Лиза лишь по-детски дрыгала ногами, пытаясь вырваться из его объятий.

А ему совсем не было больно, подумаешь, капля крови — какая ерунда! И ему совсем не тяжело было держать ее на руках — напротив, хотелось, чтобы она вот так и сидела, согревая теплой попкой ладони и вжимаясь мягкой грудкой в его твердую грудь.

— Отпусти! — пропищала она полусердито-полужалобно, но он лишь засмеялся:

— Не отпущу!

— Я сделала тебе больно. — Ее глаза смотрели виновато над сползшими на нос очками.

— Ты сделала мне хорошо.

Он аккуратно поставил ее на пол, но из рук не выпустил.

— Все по-дурацки! — сказала она с досадой, отворачивая лицо. — Нам не надо было целоваться.

— Почему? — Он осторожно развернул ее лицо к себе.

— Потому что! — выпалила Лиза и вновь попыталась вырваться. А он вновь не отпустил, и она продолжила: — Дети играют в сыщиков-разбойников, а мы в Ромео и Джульетту. И вот доигрались.

— До чего доигрались? — Володя все же отпустил ее, и Лиза тут же отшатнулась, принялась поправлять очки, приглаживать волосы, одергивать кофточку, старательно превращаясь в учительницу литературы Елизавету Максимовну.

— До глупых поцелуев! — сообщила непререкаемым тоном Лиза.

— Глупыми бывают люди. А поцелуи… они бывают искренними и не искренними, — поправил Володя.

— Ерунда! — отрезала учительница литературы и добавила: — Все это из бульварных романов и гламурных журналов.