Двойка по поведению

— Нет, не ерунда, и твою бульварщину с гламурщиной я не читаю! Мои поцелуи были искренними, а твои… так… — Учитель физкультуры поискал подходящее слово и нашел: — Для тренировки.

— Для какой… тренировки?.. — спросила Лиза ошарашенно.

— А для такой! — произнес Володя жестко.

У него уже не стучало сердце, и в голове ничего не шумело, и мысли не путались.

Идиот! Что он себе напридумывал? Она детишкам про книжки любовные рассказывает, хотя сама ничего про это не знает. Она умеет детишкам стишки любовные на уроках читать, хотя сама в любви ничего не умеет. Она изображает из себя Снежную королеву, хотя на самом деле… просто мелкая льдинка. А он-то хорош! Расслабился, рассиропился, поплыл, потек…

Надо отсюда убираться! Немедленно! Тотчас!

Он развернулся и пошагал к выходу. Схватил кроссовки и принялся с яростью натягивать их на ноги. Завязанные шнурки мешали, и он стал их с силой дергать, а они никак не хотели поддаваться, и тогда Гриневич решил, что отправится прямо в носках, черт с ними, с носками, самое главное — побыстрее выбраться отсюда. Он уже одной рукой подцепил обувь, а другой начал открывать замок и вдруг почувствовал, как его сзади крепко-крепко обхватили руками. Он попытался высвободиться, но руки не отпускали, только сильно дрожали.

— Не уходи. — Голос тоже дрожал, и тело, прижатое к Володиной спине, слегка подергивалось, и Гриневич вдруг сообразил, что обладательница рук, голоса и тела плачет.

Он резко развернулся — наверное, слишком резко, потому что Лиза ойкнула и принялась заваливаться на пол. Но реакция спортсмена опять сработала, и Володя успел подхватить Лизу, и она вновь повисла на его руках.

— Итак, все сначала, — произнес Гриневич и облегченно вздохнул.

— Я снова поскользнулась. И я никогда не плачу при посторонних.

Слезинки скатывались с ее щек, она утирала их ладонью и морщилась.

И все действительно началось сначала.

И сердце снова остановилось, а потом лихорадочно застучало, и голова… Нет, в ней уже ничего не шумело и не путалось. Просто она отлетела куда-то в сторону, и Володя даже не стал смотреть — куда именно.

…У Лизы была очень тонкая, похожая на цветочные лепестки кожа и очень мягкое, похожее на пух тело. Еще в спортивной юности Володя привык к крепким, собранным в тугие мышцы телам, и почему-то именно такие ему попадались и впоследствии, а тут было совсем другое, и он терялся, опасаясь повредить «лепестки» и рассыпать «пух». И еще ему казалось, что ворсистая ткань тахты слишком грубая для этой природной нежности, и он старался распластаться на этой тахте, защищая своим телом Лизу от соприкосновения с жесткой материей.

«Надо было постелить простыню», — подумал он туманно. Хотя какая там простыня? Разве он мог сразу сообразить про такую мелкую, сугубо бытовую деталь? А потом все померкло — в буквальном смысле слова. Просто Лиза исхитрилась выключить свет, и Гриневич от неожиданности перестал что-либо видеть. А потом она юркнула ему под бок и затаилась, прижавшись теплым телом и едва дыша ему в плечо.

— Ты зачем выключила свет? — спросил он с усилием, хотя и так понимал: стесняется, вот зачем.

— В темноте… лучше, — прошептала она и свернулась в комочек.

— Пусть будет, как тебе лучше, — прошептал он в ответ.

Он очень боялся поспешить и не справиться. С собой не справиться. И тогда, когда ее первый раз поцеловал, и когда она в прихожей обняла его, и когда он терял одежду, и сейчас, когда она была так близко, что ближе некуда, и прижималась губами к его груди, и он гладил ее еще более маленькое, чем казалось, тело, и терся щекой о ее волосы… Каждое мгновение ему казалось, что он «не справится», и Лиза обидится, и решит, будто он с ней только потому, что «физиология» взыграла, а не потому, что душа запросила.

Ему очень хотелось, чтобы она все поняла «про душу», хотя сам он в этой «душе» еще не очень разобрался. У него уже были «увлечения» и просто «отношения», и он никогда их не путал, четко улавливая разницу. «Отношения» складывались без проблем и к взаимному удовольствию, а «увлечения» протекали без трагедий и заканчивались без взаимных претензий. В Володиной жизни не было ничего такого, о чем бы он вспоминал с восторгом или надрывом в сердце. Он никому ничего не стремился доказывать и ничего не пытался изображать. Ему всегда все было ясно, а теперь вот все затуманилось.

Лиза не вписывалась ни в «отношения», ни в «увлечения». Она вообще ни во что не вписывалась, и от этого восторг сливался с надрывом, и переворачивалась душа, и очень хотелось, чтобы Лиза поняла и приняла эту перевернутую душу. Именно душу, а не какую-то там «физиологию».

Володя очень боялся, что «физиология» одержит верх, но «душа» оказалась сильнее. Она источала негу и ласку, заставляла Володино тело быть терпеливым и трепетным, и это было тем особым ощущением, которое он не испытывал никогда.