Двойка по поведению

Голоса в трубке он не узнал, а когда услышал фамилию, весьма удивился. Томашевская? С чего бы вдруг? А потом удивился еще больше, потому что девушка очень настоятельно просила выйти его на улицу для серьезного разговора. Ну, очень серьезного и совсем не терпящего отлагательств. Гриневич никак не мог сообразить, что же такого серьезного и не терпящего могло произойти, чтобы Лина Томашевская обращался к нему, учителю физкультуры, и даже встревожился.

Вот именно с этой встревоженностью он и вышел на улицу, и с ходу спросил, что случилось, и услышал такое…

— Владимир Николаевич! Я вас люблю! Правда, правда! Я молчала, потому что понимаю: вы — учитель, я — ваша ученица, но я больше так не могу! И то, что вы учитель, ничего не значит! Я скоро кончу школу и не буду вашей ученицей! Но я хочу быть вашей женщиной! Не после школы, а сегодня, завтра, послезавтра! Потому что я вас люблю!

Сначала Володя обмер, а потом просто перепугался. Это был совершенно особый испуг, замешанный не на природной трусости, а на изумлении, на абсолютном непонимании, как следует реагировать на подобные слова и поступки, чтобы реакция эта была правильной и однозначной. А реакция как раз такой и должна была быть — правильной и однозначной.

Володя, конечно, слышал, что люди время от времени попадают в подобные ситуации и воспринимают их по-разному: одни бегут им навстречу, другие — куда угодно, лишь бы подальше. Он немедленно захотел «подальше», но Лина не отпускала — в прямом и переносном смысле. Крепко держала его за локоть, неотрывно смотрела в глаза и говорила, говорила, говорила…

Наконец он тоже заговорил в ответ, типа того, что это совершенно невозможно, и на это есть масса причин, и вообще подобное предложение никак не согласуется с его принципами, и к этому надо отнестись с пониманием, и… В какой-то момент он вдруг остро осознал, что все его увещевания напоминают жалкий лепет, и мгновенно умолк, насупился, буркнул:

— Будем считать, ничего не произошло, мы вообще не виделись и не общались. Ладно?

— Нет!

Лина еще крепче сжала Володин локоть, сделала резкое движение вперед и… жарко впилась губами в его губы. Она, конечно, умела целоваться! Володя только успел хватануть ртом воздух, который тут же застрял в горле, и ему показалось, что он сейчас подавится этим воздухом, причем до самой смерти. Он резко оторвал Лину от себя, от неожиданности и растерянности вытаращил глаза и так простоял с полминуты, а когда опомнился, кинулся прочь, ощущая на спине прожигающий взгляд.

Нет, он не мог рассказать об этой встрече никому — не то что следователю, который выспрашивал, зачем Гриневич выходил тем вечером на улицу, но даже Зойке. Он что, должен был рассказать, как признавалась ему в любви его ученица? Как она, по сути, предлагала ему себя? Как целовала его в школьном дворе? И как он сбежал от нее, потому что растерялся, ведь он никогда не попадал в подобные истории?

Конечно же он должен был прикусить себе язык. И дело было не только в принципах, по которым настоящий мужчина не кичится своим успехом у женщины, тем более у той, которую отверг, а он конечно же отверг, и совершенно искренне — при всей своей красоте Лина Томашевская не вызывала у него никаких, даже самых потаенных желаний. Дело было еще и в том, что Володя категорически не хотел огласки, которая ударила бы по нему самому, причем ударила бы сильно и одновременно со всех сторон. Взрослый мужик и несовершеннолетняя девочка! Учитель и ученица! Он что, должен был оправдываться, отнекиваться и открещиваться? Да ни за что на свете! Унизительно, стыдно и, по большому счету, довольно бессмысленно. Когда на одном конце — взрослый мужчина, а на другом — девочка-школьница, девяносто процентов людей скажут, что сволочь — мужик. И обвинят, и опозорят, и припишут невесть чего…

Уже позже, пересекаясь с Линой, Володя делал вид, будто ничего не случилось, и она делала вид, будто ничего не произошло. И Валерка Мухин постоянно вертелся рядом со своей пассией, и, в конце концов, Володя успокоился: мало ли какая блажь на девчонку нашла. Подурила и опомнилась. Всякое бывает…

А тут вдруг Качарин — со своей осведомленностью и предупреждениями.

— Не целовал я ее! — повторил Володя твердо. — Даже не собирался.

— Так это она к тебе, что ли, целоваться бросилась? Сама? — Андрей Васильевич посмотрел с интересом.

Володя промолчал. Чего объяснять? Глупо как-то.

— Значит, сама, — сделал вывод Качарин. — Инициативная девица! — Он хмыкнул и добавил уже серьезно: —Тогда особенно будь осторожен. Такие девицы отказов не терпят. Такие девицы напакостить могут… не отмоешься. Никаким одеколоном душок поганый не отобьешь.

И в этот момент Володя вдруг все понял. Вот так разом и окончательно. Ну, пусть не окончательно, потому что остался один вопрос, но Гриневич знал, как его прояснить.

— Спасибо, Андрей Васильевич! Огромное вам спасибо! — выкрикнул уже на бегу Володя и услышал за спиной удивленное:

— А кофемолку-то как? Не будешь ждать?

— Завтра, Андрей Васильевич! Завтра заберу!