Двойничество

Герман-повествователь зорко контролирует используемые им избитые приемы, но в этой зоркости все-таки оказывается ротозеем. Он упускает, например, привязанность "веселого бродяги" к своим традиционным атрибутам, в частности к палке, на которой выжжено имя хозяина. Осмеянные структуры все равно срабатывают и начинают терзать "автора" отчаянием. Неожиданно выходит, что Герман, мнящий себя демиургом и гением, создает пошлейший и банальнейший криминальный роман о том, как обыватель, торгующий шоколадом, неудачно пытался обмануть страховую фирму. Сам мотив двойников, вызывавший такое ревнивое отношение у повествователя, как стилеобразующий фактор оказывается довольно избитым, а главное - надуманным, как и все другие приемы. В финале Герман-автор чувствует себя побежденным расхожими моделями, задавленным ими и испытывает настоящее отчаяние художника, вдруг осознавшего собственную бездарность.

Дискурс, то есть порождающий повествование механизм, в набоковском романе насквозь литературен. Он представляет собой процесс вхождения произведения в социальную жизнь. Первый этап - замысел: выбор фабулы и организация системы персонажей. Второй этап - процесс воплощения и "муки творчества". В какой-то момент (после второй встречи с Феликсом в гостинице) "автор" хочет даже отказаться от создания своего произведения.

Третий этап - завершение работы над "текстом", превращение своего творения в факт объективной реальности и ожидание реакции современников. Четвертый этап - критика.

В приведенном нами отрывке, где Герман рассуждает о публикации романа в СССР, иронически обыгрывается стиль так называемой советской попутнической критики, в котором переплетаются гегельянство, фрейдизм и коммунистическая фразеология. На этом же этапе присутствует и гневная отповедь "автора" критикам, не оценившим гениальности творения. Газетные статьи о криминальном происшествии и следственных версиях подаются как злобные критические выпады. Германа раздражает и пугает не вероятность раскрытия преступления, ареста и наказания, а неспособность газетчиков постигнуть гениальность замысла и изящество его воплощения: " Едва ли не загодя решив, что найденный труп не я, никакого сходства со мной не заметив, вернее исключив априори возможность сходства (ибо человек не видит того, что не хочет видеть), полиция с блестящей последовательностью удивилась тому, что я думал обмануть мир, просто одев в свое платье человека, ничуть на меня не похожего. Глупость и явная пристрастность этого рассуждения уморительны. Основываясь на нем, они усомнились в моих умственных способностях.<...>Вбив себе в голову, что это не мой труп (т.е. поступив как литературный критик, который при одном виде книги неприятного ему писателя, решает, что книга бездарна, и уже дальше исходит из этого произвольного положения), вбив себе это в голову, они с жадностью накинулись на те мелкие, совсем неважные недостатки нашего с Феликсом сходства, которые при более глубоком и даровитом отношении к моему созданию прошли бы незаметно, как в прекрасной книге не замечается описка, опечатка." (450)

Наконец, последний этап в развертывании "литературного" дискурса долгожданное признание публики, хотя первоначально эта аудитория и виделась "автору" несколько иной. В финале Герман оказывается перед лицом многомиллионной толпы, которая видит в нем "злодея" и испытывает ужас и восхищение: " Стоят и смотрят. Их сотни, тысячи, миллионы. Но полное молчание, только слышно, как дышат. Отворить окно, пожалуй, и произнести небольшую речь" (462).

Второй сюжет романа В.Набокова "Отчаяние" - сюжет события представляет собой историю двойников. Этот сюжет фактически не вычленим из сюжета написания романа, поскольку мотив двойничества вводится в произведение как творческое озарение, которое дает толчок к замыслу произведения. Феликс с самого начала предстает как воображаемый двойник Германа.