Двойничество

Набоковский тип повествования "не пропускает" русскую модель двойничества, поскольку организован через героя-рассказчика. Лишь в одном эпизоде романа русское двойничество обнаруживает себя, и то приглушенное, вернее, заглушенное индивидуалистическим сознанием Германа, когда тот встречается с Феликсом в пражском кабаке "имени Достоевского" и пытается затянуть бродягу в свою авантюру. Надевая на себя маску иного "я", Герман красноречиво описывает Феликсу прекрасный сад из своего утраченного детства. При этом Герман эксплуатирует "голубую" мечту своего двойника-бродяги о друге, который после своей смерти оставил бы Феликсу в наследство домик с садиком. Набоковский дважды фиктивный автор становится на позицию авторитетных для простолюдинов ценностей размеренной хозяйственной жизни, противопоставленной одиночеству скитальца, которого преследуют несчастья и соблазны. Вот тут-то и появляются мотивы Фомы и Еремы, от которых эта счастливая жизнь бесконечно далека в силу роковых обстоятельств: " Я много путешествовал, люблю, как и ты, бродить с котомкой, - хотя конечно, в силу некоторых причин, которые всецело осуждаю, мои скитания приятнее твоих. Философствовать не люблю, но все же следует признать, что мир устроен несправедливо. Удивительная вещь, задумывался ли ты когда-нибудь над этим? - что двое людей, одинаково бедных, живут неодинаково, один, скажем, как ты, откровенно и безнадежно нищенствует, а другой, такой же бедняк, ведет совсем иной образ жизни, прилично одет, беспечен, сыт, вращается среди богатых весельчаков, почему это так? А потому, Феликс, что принадлежат они к разным классам, 96 и если уже мы заговорили о классах, то представь себе одного человека, который зайцем едет в четвертом классе, и другого, который зайцем едет в первом: одному твердо, другому мягко, а между тем у обоих кошелек пуст, вернее, у одного есть кошелек, хоть и пустой, а у другого и этого нет, просто дырявая подкладка. Говорю так, чтобы ты осмыслил разницу между нами: я актер, живущий в общем на фуфу, но у меня всегда есть резиновые надежды на будущее, которые можно без конца растягивать, - у тебя же и этого нет, ты всегда бы остался нищим, если бы не чудо, это чудо - наша встреча" (383).

Синтаксис рассуждений Германа здесь очень напоминает стиль повести о Фоме и Ереме. Два человека "благополучный" и "нищий" оказываются разными лишь в "приметах", которым субъект рассуждения стремится придать, однако, весьма важное значение. Герман старается нивелировать и одновременно выгодно использовать свое близнечное тождество с Феликсом, которое здесь, как и в повести XVII века, является знаком их общей судьбы изгнанников и маргиналов. Общая обреченность двойников, правда, выворачивается Германом наизнанку, превращается в общую удачу, а точнее, в общее заблуждение, иллюзию того, что двойники, разные лишь "приметами", могут выиграть у неумолимых обстоятельств. Все эти выкладки Герман делает, чтобы обмануть свою жертву, но не только для этого. Набоковский герой, прикинувшись другим, пытается уговорить свою "культурную подкорку", находящуюся в глубине его ментальности модель русских двойников. Он словно заклинает удачу, опасаясь, что двойниковое тождество может обернуться трагически и для него. Ошибка, недогляд Германа с палкой в этой системе не выглядит как досадная оплошность, разрушившая все планы. Эта деталь - вмешательство жестокой судьбы, неотъемлемой принадлежности русского архетипа. Этот архетип разрушил и демиургические амбиции Германа, вверг его в отчаяние, ибо русская модель двойничества исключает активную субъектность и творчество.

*

*

*

В заключении следует рассмотреть жанрообразующую роль мотива двойников в романе В.Набокова "Отчаяние". Это произведение наряду с "Даром", "Камерой обскура", "Подлинной жизнью Себастьяна Найта" относят к так называемым поэтологическим романам, романам о художнике и творческом процессе.

Впервые подобные тексты появляются у романтиков. Кстати, у них тема творчества и художника практически всегда осмысливается через двоемирие и двойничество, но у романтиков, как и у многих старших современников Набокова (А,Белого, И.Бунина, Р.Ролана, Т.Манна) сюжет романов о художнике развертывается главным образом как процесс становления личности творца в его взаимоотношениях с социумом и культурой прошлого и настоящего. У Набокова же художественной рефлексии подвергается сам процесс письма, рождения текста, реализации приема.

Существует бесчисленное множество работ об интертекстуальности Набокова, которые вскрывают следы предшественников в произведениях писателя. Такие исследования очень интересны и безусловно ценны, но сейчас хотелось бы поговорить об организующем коде набоковского диалога с другими текстами, о той модели, а может быть, даже механизме организации интертекстуальности.