Двойничество

Поэтому близнечное двойничество можно назвать РУССКИМ ТИПОМ, который в уникальной художественной структуре воплощает специфику трагически соборного русского менталитета.[67] Одним из последних проявлений этой ментальности, а вместе с ней и близнечного двойничества, можно считать поэму Венедикта Ерофеева "Москва - Петушки" (1969).

Исследователи не раз отмечали влияние на В.Ерофеева бахтинской теории карнавальности. Конечно, В.Ерофеев был знаком с вышедшим в 1965 году первым изданием монографии "Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса". Отрицать воздействие идей и пафоса карнавальной свободы, предложенной Бахтиным оппозиции официальной и народной культуры на писателя нельзя. Однако, на наш взгляд, это влияние опосредовано традициями русской демократической литературы XVII века, которая жила в произведениях Радищева и Гоголя, также повлиявших на автора поэмы. Мало того, в "Москва - Петушки" воспроизводится духовнокультурная ситуация, типологически сходная с кризисными процессами смутного времени, да и всего неприкаянного "бунташного" века. Отсюда и мотив кромешного пьянства и бесприютных скитаний персонажей поэмы. Как и в литературе XVII века ("Служба кабаку", "Повесть о бражнике", "Повесть о Фоме и Ереме", "Повесть о Горе-Злочастии"), пьянство здесь инспирируется властью, являясь в то же время своеобразным убежищем от тотального давления этой власти. Так же, как и в древнерусской литературе, пьяным мир предстает как вывернутый наизнанку мир официоза, в данном случае советского: "Никаких энтузиастов, никаких подвигов, никакой одержимости! - всеобщее малодушие. Я согласился бы жить на земле целую вечность, если бы прежде мне показали уголок, где не всегда есть место подвигу. "Всеобщее малодушие" - да ведь это спасение ото всех бед, это панацея, это предикат величайшего совершенства!. А что касается деятельного склада натуры... - Кому здесь херес?!"[68]

Текст Ерофеева насыщен вывернутыми наизнанку советскими концептами. Здесь и Маркс с Энгельсом, бессильные предсказать приступы пьяной икоты, и Абба Эбан с Моше Даяном, и Герцен, недобуженный декабристами, и Максим Горький, который не только "о бабах писал, но и о родине". Все эти мифологемы погружены в кромешный мир повального пьянства, во всенародную службу кабаку. С другой стороны, разговоры с "ангелами господними", обращение к самому Господу, изобилие библейских персонажей, особая проповедническая юродивая интонация совершенно определенно указывают на связь поэмы Ерофеева с религиознонравственным пафосом демократической сатиры. Сюжет поэмы "Москва Петушки" как бы моделирует в новых условиях судьбу Молодца - героя бытовой повести XVII века о "Горе-Злочастии". Молодец из повести XVII века - человек переломной эпохи, когда средневековый стиль жизни перестал удовлетворять потребности личности в самореализации. Традиционное общество цепями висит на ногах Молодца. Он жаждет свободы, но языком этой свободы не владеет. "Царев кабак" выступает как сатанинская подмена желанной свободы. Неслучайно, Горе-Злочастие, персонифицирующее маргинальность героя повести, искушая его, принимает облик архангела Гавриила. Как известно, архангел Гавриил - ключевая фигура Благовещения, фактически возвестивший начало новой эры, эры спасения. Искушение основано на эксплуатации страстного желания Молодцем новизны и свободной жизни.[69] Сюжет повести XVII века организуется как беспрерывные скитания Молодца в поисках приюта, родного дома. Но как и герой В.Ерофеева, в пьяном безумии не добравшийся до желанных Петушков, постоянно оказывающийся возле Курского вокзала, Молодец все время возвращается к цареву кабаку. Повесть завершается уходом Молодца в монастырь, однако обитель здесь имеет семантику последнего убежища, норы, в которой можно скрыться от злой участи. Альтернативой монастырю для Молодца оказывается только самоубийство.

Текст В.Ерофеева построен как развенчание утопии (Петушки, "век золотой", "когда волк возляжет рядом с агнцем и ни одна слеза не прольется"), а вместе с ней и надежды найти свое место в социуме. Четверо, преследующие Веничку в финальных главах повести (он сразу узнал их, но не посмел назвать), вызывают ассоциации со всадниками Апокалипсиса. Последняя глава имеет не евангельский ( распятие Христа) подтекст, а проецируется на эсхатологическое сознание. Ерофеевская поэма буквально "кишит" "русскими двойниками", "близнецами" с общей участью. Все они - представители иллюзорного мира пьяной свободы. Эта свобода жестко ограничена властью, которая в произведении Ерофеева воплощается в символических образах магазина со строгим графиком продажи спиртного, привокзального ресторана, Курского вокзала и, наконец, Кремля. Все перечисленные образы, за исключением Кремля, который Веничка впервые увидел перед самой гибелью, по сути, представляют собой казенные питейные заведения - современный вариант "царева кабака".