Двойное дно

Но бог бы с ними, с юными дарованиями, – меня теперь постоянно обыгрывали тупые люди, безнадежно тупые (в том числе и те – или такие, – кого я раньше «лупил под ноль»), – и эту чашу я считал для себя обязательным пить и пить. Был тут еще один аспект: при всей унизительности моей нынешней шахматной «карьеры», происходящее казалось мне справедливым, а именно справедливость и была тогда – в конце семидесятых – главным дефицитом. И в стране, и в моей личной судьбе. Видя, что я ни на что не претендую, шахматисты разных поколений любили меня, терпеливо сносили – атавистические в данном случае – остроты и насмешки. И это тоже контрастировало со всем происходящим вне стен шахматного клуба. Гротескное совпадение произошло весной 1979 года, буквально в одни и те же дни.

Для вступления в Союз писателей поэту-переводчику требовалось опубликовать две тысячи стихотворных строк. Я опубликовал на тот момент 52 тысячи, превысив норму в 26 раз. Тем не менее бюро секции перевода благополучно провалило меня (со счетом семь «против», два «за») без какой-либо письменной мотивировки, а на словах объяснило «высшей инстанции», что Топоров, конечно, переводчик хороший, но пускать эту сволочь в Союз нельзя ни в коем случае… И тут как раз закончился отборочный турнир (четвертьфинал первенства Ленинграда), в котором я занял третье место при двух выходящих. И руководство спортобщества обратилось в городскую федерацию с просьбой допустить меня в полуфинал, потому что хоть формально я туда и не вышел, но уж больно человек замечательный. А замечательным я был, потому что ни на что не претендовал; так же, как в первом случае был сволочью, потому что претендовал слишком на многое.

Разумеется, мир шахмат был и остается несправедливым ничуть не в меньшей степени, чем тот же литературный. И, как и там, вслед за советской несправедливостью пришла несправедливость постсоветская. И я знаю шахматистов, – сильных и талантливых, по-настоящему сильных и талантливых, в отличие от меня, шахматистов – и тою, и другою несправедливостью загубленных или, самое меньшее, попридержанных. («Топорова надо попридержать» – это высказывание уже из литературного мира, услышав – в пересказе – которое, я воскликнул: «Я еще спляшу на его могиле»; мне было двадцать три, моему оппоненту пятьдесят; сейчас ему восемьдесят, но все остается в силе.) Бороться с советской несправедливостью в шахматах я был, естественно, бессилен; с постсоветовской же – несколько неожиданно для самого себя – вступил (как публицист[1]) в борьбу: и вот меня ненавидят уже оба чемпиона мира – двенадцатый и тринадцатый – и угрожают расправой московские (но не калмыцкие, пока во всяком случае не калмыцкие) шахматные функционеры. И, конечно, любой вправе сказать (как порой говорят про меня в литературных кругах), что я мщу или хотя бы пытаюсь отомстить подлинным талантам за несостоявшуюся или состоявшуюся не так, как хотелось бы, судьбу. И мне нечем ответить, кроме того, что я придерживаюсь на сей счет другого мнения.

Впрочем, ориентируйся я на чужие оценки и суждения (или даже – не научись я годам к сорока не зависеть от чужого мнения ни на йоту), мне давно впору было бы удавиться. Или хотя бы – как советуют искренние доброжелатели – замолчать. А я все пытаюсь свести воедино – как в музыкальной фуге – то жутковатые, то, чаще, скучноватые мелодии своей жизни.

А в шахматы я играю с агентом по продажам Толиком Фридманом (после дефолта продавать, естественно, ему стало нечего) – тем самым ангелического характера подростком, которого некогда переманил в свой класс и посадил на вторую доску в сборную школы и района. Ежегодно недели по две, по три мы сражаемся с ним на коктебельском пляже, я даю ему небольшую фору по времени – но я и в отрочестве играл чуть сильнее. Еще лет десять назад нас обступали зеваки, но теперь их все меньше и меньше: шахматы вышли из моды, да и вообще умирают. И вовсе не они, а, знаете ли, справедливость – мое ремесло. Как это ни банально.

– Как, Витя, ты и в шахматах разбираешься?

– Ты не понял, Игорь, – ответил я. – В шахматах я как раз, в отличие от всего прочего, действительно разбираюсь.

Глава 3 Школа злословия

Утром 5 октября 1993 года – на следующий день после расстрела парламента – мне позвонил малознакомый литератор и мелкий литературный функционер Лев Гаврилов и пригласил на собрание актива творческих союзов Питера, которое было назначено на тот же вечер в помещении Дома кино. Почему он это сделал, не знаю и даже не догадываюсь – ни до того, ни после мы не сказали друг другу ни слова, оставаясь формально незнакомыми, даже не раскланиваемся. Расстрелянный накануне из танковых орудий (так я воспринимал это тогда, и ощущение не стало с годами ни глуше, ни слабее), я вознамерился пойти на собрание. Яростный протест творческой интеллигенции Петербурга против кровавого ельцинского «Выборга» – на такое я если и не рассчитывал, зная коллег и полуколлег, то хотя бы смутно надеялся. Капля в море, конечно, если не капля против ветра, но что нам еще оставалось?

Нам…