Двойное дно

В зал набилось человек пятьсот, в основном киношников и околокиношников. Одно за другим пошли истерические выступления с требованиями к Борису Николаевичу ни в коем случае не останавливаться на достигнутом. Стрелять! Сажать! Разгонять! Запрещать! Давить гадину, как накануне с телеэкрана выразился лидер партии фермеров, журналист и председатель Московского Союза писателей Юрий Черниченко. А у нас выступили кинорежиссер Аранович (он вел собрание), композитор Успенский, актер Басилашвили, кто-то еще. Зал молчал, томился; многие, как я понял, – в ожидании каких-то фильмов: собрание было приурочено к открытию сезона в Доме кино – 5 октября как-никак.

Писатель Михаил Чулаки зачитал подготовленную им резолюцию – все в том же людоедском духе.

Кто за? Руки подняли многие, правда, не все. Кто против? Я поднял руку и, оглядевшись по сторонам, обнаружил, что нахожусь в одиночестве. «Кто воздержался?» – то ли по инерции, то ли для проформы поинтересовался председательствующий. Не воздержался, как выяснилось, тоже никто. Тогда Аранович, обратившись к залу, заявил:

– Один человек проголосовал против. Мы не можем смириться с таким голосованием. Предлагаю вам подняться на сцену и разъяснить свою позицию.

Я поднялся на сцену и разъяснил свою позицию.

– Нельзя призывать к казням и расправам, – сказал я. – Нельзя и прощать их властям. Для любого из нас это означает гражданскую смерть, а для творцов – и смерть творческую.

Зал секунд на двадцать затих, затем из разных концов одновременно послышались крики: кто это такой? откуда он взялся?

Я представился и пояснил, что являюсь членом Союза писателей.

– Писатель Топоров!.. Что еще за писатель Топоров!.. Что он написал?.. Мы такого не знаем! – заорали кто в унисон, кто вразнобой уже несколько десятков человек.

Со многими в зале я был знаком, остальные наверняка видели меня «по ящику» (в тот год я мелькал там довольно часто) или хотя бы знали фамилию.

– Кто вы такой и откуда вы здесь? – зловещим голосом сказал Аранович.

– Я же не спрашиваю ни у кого из вас, что за фильмы вы сняли и какие роли сыграли, – возразил я. – Да это и не имеет значения. Здесь собрание актива творческих союзов, а я член Союза писателей, и довольно.

– Это так? – все тем же страшным голосом спросил Аранович у первого секретаря Союза писателей Чулаки.

Лишившись дара речи, Чулаки кивнул. Будь его воля, членом Союза писателей я оставался бы последние минуты. Сейчас он, кстати, сохраняя за собой тогдашнюю должность, является и уполномоченным по правам человека.

И тут зал окончательно сорвался на крик. Кричали разное, но в основном многократно повторялись две фразы: «Позор!» и «Пошел ты на х… Топоров!» Запомнилась и еще одна, прозвучавшая, правда, только единожды:

– Такие, как Топоров, и убивали нас в Белом доме!

Их… в Белом доме… И конечно же, такие, как я…

Я простоял на сцене минут пять, ожидая, пока ведущий утихомирит собрание. Ведущий не спешил, явно наслаждаясь эффектом коллективной площадной брани. Никуда не спешил и я. Стоять на сцене под градом оскорблений было хорошо и легко: я понимал, что совершаю гражданский поступок, впервые, а может быть, и единственный раз в жизни. Бессмысленный, не исключено, смешной, но гражданский. И судя по тому, как развивались события в первые сутки после расстрела (позднее в прессе промелькнет «обстрела») Белого дома, – поступок, в достаточной мере рискованный. Поэтому и толпа в пятьсот представителей творческих союзов не пугала меня и даже не удручала, а в основном потешала. Хотя, конечно, врагу не пожелаешь такой потехи.

Наконец режиссер-постановщик «Торпедоносцев» и «Противостояния» насытился услышанным.

– Я запрещаю вам впредь бывать в Доме кино, – обратился он ко мне.

Пожав плечами, я сошел со сцены и направился на свое место в зале. Не потому, что мне так уж хотелось досидеть до конца, – нет. Честно говоря, я все же надеялся, что найдется хоть кто-нибудь, кто меня поддержит. То есть не поддержит – в поддержке я на тот момент не нуждался, – а вслед за мной так или иначе осудит это безумие.

Не нашлось. Матерная брань сопровождала меня по дороге к своему креслу в зале, матерная брань не прекратилась и потом. Выждав еще пять минут (по часам), я встал и направился на выход. Когда я был уже у дверей, Аранович (по-видимому, подслеповатый) уставился туда, где я недавно сидел, и, радостно осклабясь, объявил:

– Видите, публика просит вас покинуть зал.

– Я и сам ухожу, – ответил я от дверей. – А слова, обращенные ко мне, предлагаю включить в резолюцию, адресованную Ельцину.