Двойное дно

По крайней мере, от работы с литературной молодежью ее после дела Бродского отстранили не кагэбэшники, а коллеги по Союзу писателей. К тому же ее супруг был крупным начальником. Адмони и Эткинд, вступаясь за Бродского, преследовали, наряду с прочим, и шкурный интерес: зарабатывая очки у Ахматовой и академика Жирмунского, Бродского действительно ценивших, точнее, уже оценивших, не говоря уж об общей ауре либерального и как бы опасного заступничества. В органах этого, конечно, не знали, да это и не имело для них значения: Адмони и Эткинд были чужими – не столько по крови, хотя и это подразумевалось, сколько по «группе крови», – а Наталия Иосифовна была даже не заблудшей, а всего лишь «брыкастой» своей. Одним словом, она подошла к кагэбэшнику, взяла его за руку, потащила в бильярдную, оттянула меня от Воеводина и представила друг другу:

– Познакомься, Витя, это следователь КГБ по молодым поэтам капитан Волков! Познакомьтесь, капитан, это Витя Топоров, он учится в одиннадцатом классе, чемпион города по шахматам среди юношей (что было неправдой – выше третьего места я в чемпионатах города не поднимался), он пишет замечательные стихи, которые ни в коем случае не должны интересовать вашу организацию!

Странное знакомство и странный совет – но он почему-то подействовал: даже много лет спустя, когда Лаврушка (членкор РАН А. В. Лавров) переписал по памяти мои стихи на смерть Амальрика и вручил список Паруйру Айрикяну непосредственно перед отлетом в Ереван, где того сразу же замели и посадили на десять лет, для меня это не имело никаких последствий. В историю литературы же моя атака на Воеводина внесла свою лепту: перенервничав в перерыве, мать произнесла в защиту Бродского не самую удачную свою речь. Что, правда, ровным счетом ничего не решало.

Как ровным счетом ничего не решало на этом суде еще одно обстоятельство, задним числом меня глубоко изумившее. Обвиняя Бродского в тунеядстве, судья Савельева назвала суммы его заработка (как фактические, так и вытекающие из уже заключенных договоров) смехотворными, на что Бродский возразил, сказав, что в тюрьме его кормят на еще меньшую сумму. Все так, но в договорах значились суммы, выплачиваемые при одинарном тираже, тогда как поэтические сборники выходили в «Художественной литературе» самое меньшее двойным, что сумму гонорара автоматически удваивало. Я этого тогда не знал, и Бродский, наверное, тоже не знал, и уж понятно, не знала моя мать, но почему ей не подсказали такого аргумента тертые калачи Адмони и (в особенности) Эткинд? Ума не приложу.

Грудинину подключила к защите Бродского моя мать (и Наталия Иосифовна бросилась в бой со всегдашней безоглядностью), тогда как Фрида Вигдорова действовала, разумеется, с благословения Ахматовой. Но и впоследствии в самых различных связанных с политикой передрягах я наблюдал одну и ту же картину: мужчины благоразумно отступают на второй план, а на авансцену выдвигаются (как правило – парой) дамы-воительницы. Самый яркий, хотя, может быть, и не самый известный пример – дело Азадовского (я напишу о нем отдельно); решающее – хотя и не сразу предопределившее исход – заступничество за которого осуществили знаменитая ныне театральный режиссер Генриэтта Яновская и никому не известная «мужняя жена» Зигрида Цехновицер, причем последняя – глубоко беременная на период хлопот – потеряла в этих треволнениях ребенка.

Некрасовский комплимент о скачущем коне и горящей избе обернулся в наши дни лагерно-политическими аллюзиями, впрочем, и сам поэт воспел декабристок. Особенно своеобразно, чтобы не сказать комично, было дело так называемых «пачкунов»: Юлия Рыбакова и неизвестно куда подевавшегося Волкова, намалевавших герценовскую строку на стене Петропавловской крепости. Третьей с ними была дама весьма внушительных габаритов, и мы шутя говорили, что диссиденты орудовали кистями и красками, стоя у нее на плечах – один на левом, а другой на правом.

Родители Бродского обратились к моей матери по совету Ахматовой. Впрочем, имелась и несколько иная предыстория: шестнадцатилетним юношей Бродский проходил свидетелем (лишь по малолетству не переквалифицированным в обвиняемого) по делу Шахматова и Уманского, одного из которых защищала моя мать. В деле фигурировали антисоветские разговоры, какая-то запрещенная литература и, главным образом, приготовления к незаконному переходу границы (что могло в те годы квалифицироваться – и в «самолетном деле» 1970 года квалифицировалось судом – как измена родине). Об этом деле существует довольно обширная литература, в том числе записанный Соломоном Волковым рассказ самого Бродского. По словам которого, речь шла о приготовлениях к захвату и угону самолета где-то в Средней Азии.