Двойное проникновение (double penetration) или Записки юного негодяя

Но самую удивительную историю рассказал Гриня; несмотря на шаббат, он присоединился к нам в тот самый ответственный момент, когда принесли свежеприготовленные шашлыки и мы пригубили вино. По словам Грини, в семье его знакомых американцев умер двухлетний ребенок. Приехал врач, засвидетельствовал смерть. На третий день, как и положено, организовали похороны, выставили гроб в церкви, а ребенок во время заупокойной службы сел в гробу и попросил у отца стакан воды; выпил его и уж тут по-настоящему преставился. Отец поседел, мать попала в психушку, а священник сложил с себя сан, от страха тут же признавшись прихожанам, что он педофил.

Узнав, что произошло накануне в отеле и как бесславно закончились съемки порнофильмов, Гриня уверенно сообщил: все мы, русские, по природе неудачники и приносим несчастье тем, кто с нами связывается. Например, он сам пострадал: кто-то списал все деньги с его счета. Грине возражать никто не стал, словно и вправду все были с ним согласны; я тоже промолчал, но я хотя бы наглядно доказал, что он — один из нас, наказав его на деньги. Как будто, обретя «историческую родину», можно забыть о своей «доисторической Палестине», на которой мы все не просто родились, но и потеряли невинность: режим всех сделал продажными циниками.

«Может ли Иуда стать Христом, или наоборот? Как нужно договариваться с дьяволом, чтобы он тебя не обманул? Сколько раз Понтию Пилату надо умыть руки, чтобы попасть в рай?» — вот вопросы, на которые нас с детства заставляли искать ответы, вместо того чтобы позволить просто жить, как это делают во всем мире. Никто и никогда не пытался вырастить нацию героев, основное предназначение которых — жертвенность: умирать за Отечество, что называется, с огоньком; за исключением коммунистов, только получилось все наоборот. Я не желаю быть героем. Героизм, по моему убеждению, нужен лишь тогда, когда надо устранять чужие политические ошибки, но мое государство, управлять которым поставили кухарок или кухаркиных детей, и есть главное мировое политическое недоразумение. Здесь всегда найдется место подвигу, за который тебя обязательно обольют грязью. Все мы это отлично понимали. И глядели на самодовольное лицо Грини, который, как крыса, сбежал с перманентно тонущего корабля и теперь стал злорадным зрителем, но уже никак не участником бардака, который у нас называется жизнью.

А потом Гриня, хорошенько выпив, имел наглость заявить, что нам, гоям, так и надо, так как мы, собственно, с точки зрения ортодоксальных евреев, не имеем души. Мы в некотором роде животные. «Не совсем люди» — так звучала его формулировка. Одних — Иванова, Саркисова, Кочеткова — это развеселило, а других, как Гроссмана и меня, привело в яростное недоумение. Согласитесь, неприятно вдруг осознать, что тебе отказывают в праве на человеческое существование, низводя до уровня домашнего животного. Получалось, что для Грини и ему подобных я — что-то вроде моей Ольки: говорящая тварь, но уж никак не равное существо. Однако это ведь была, по сути, и моя собственная позиция по отношению к другим, ниже меня по рождению. Кстати, точка зрения Чикатило ничем не отличалась от рассуждений недоделанного сиониста-любителя; маньяк относился к жертвам, как к чему-то неодушевленному, словно они игрушки, и потрошил их в надежде узнать, как они устроены. Глупо удивляться этому после того, что я видел и пережил в мире номер два.

Гроссман сцепился с Гриней, обвинив его в расизме. Кричал, что иудаизм после распятия Христа выродился в учение о расовой исключительности евреев, не имеющее под собой объективного обоснования, кроме желания паразитировать за счет других народов.

— Вы же не верите в Бога, — шипел Гроссман, проглатывая половину слов, — для вас главное — гешефт. Что вы сделали с Россией? Поматросили и бросили, свалив сюда, под крыло американцев. А нам на веки вечные оставили лежать на Красной площади полуеврея-полутатарина.

— Но точно не армянина, — шутливо уточнил Саркисов.

— Все предают Бога, — нисколько не обидевшись, парировал Гриня, — но никто из этого не делает трагедии. Надо просто научиться жить с этим и не беспокоиться.

— Гриня, колись, у тебя что, есть деньги, чтобы так себя вести? Тебе есть чем заплатить своей совести? — восхитился Иванов: всякий успех он измерял в твердой валюте.

Кочетков, сам наполовину еврей, а также агностик и ярый либерал, тут же признался в любви к Грине и его теории людей и нелюдей, которая, по его мнению, наглядно объясняла, почему в России невозможно построить демократию, ведь законы человеческого сообщества нельзя применить к миру животных.