Двоюродная жизнь

Он, разумеется, ходил в джинсах и во всякой «фирме» с головы до ног. Разумеется, многие девчонки на него засматривались. Француз, что тут объяснять. Особенно одна. Она его сразу как будто бы присвоила. Все время была рядом, а на обеде накладывала ему салат из редьки, из общей миски. Нас специально кормили тертой редькой, потому что это от простуды. Кстати, правда! Никто у нас не сморкался и не кашлял.

Вот. Она ему накладывала салат и гордо смотрела по сторонам. Ни одна девчонка даже не пыталась у нее этого Джабира отбить. Потому что она была вся такая – красивая, рослая, резкая и тоже в настоящих джинсах.

Да, чуть не забыл. Коровы.

Джабир схватил банку и побежал к коровам. Скрылся в середине этого небольшого стада. И очень скоро вернулся, неся в руках банку с пенящимся молоком.

«Ух ты! – все окружили его. – Сам надоил?»

«Сам».

«А ты умеешь?»

«Умею! Отец научил!»

Он подошел к своей девчонке, протянул ей молоко и сказал:

“S’il vous plaît, ma princesse!”

Она сказала:

«Спасибо, я не люблю… Это же не я просила!»

Джабир оглянулся, растерянно протянул банку ребятам. Кто-то взял, отпил, передал другому.

Кажется, это было роковое «не люблю».

Потом я спросил принцессу: «Чего это ты его так? Сначала ой-ой-ой, усю-пусю, а потом фу?»

«Я думала, он француз, – сказала она. – А он пастух. Ну его».

прочесть, запомнить и понять Из старинной книги

«Есть люди изумительно, неимоверно несчастные всю свою долгую жизнь.

Сирота, которая из милости жила в доме злой тетки, спала в закутке без окна, питалась объедками, одевалась в обноски; которую в ранней юности, чтоб сбыть с рук, выдали замуж за хмурого и хворого старика, который, однако, сделал ей троих детей и умер, не оставив наследства. Двое из ее детей умерли во младенчестве, а тот, что выжил, – стал вором и вечным постояльцем тюрьмы, откуда он выходил разве что на три месяца через каждые три года, а потом снова попадал под арест, но за это краткое время успевал прогулять все материнские сбережения, отнимая их с бранью и побоями. Потом она все же вышла замуж вторично, но тот оказался пьяницей, буяном и неверным мужем и повесился спьяну, оставив ей долги в окрестных кабаках. Третий муж был добр и заботлив, привел ее в свой домик на берегу реки, но очень скоро умер от чахотки, а домик забрала его дочь и выгнала несчастную вдову прочь. После года скитаний она встретила свою кузину – ту, за которой она в детстве донашивала юбки и доедала хлеб, – и теперь живет в ее доме из милости, стряпает и моет полы, спит в закутке без окна, и одевается в обноски, и терпит попреки…

Можно привести примеры беспредельно тяжелых судеб также и особ мужеска пола. Читатель, полагаю, сам сумеет, порывшись в памяти своей, найти примеры несчастного отрока, ставшего несчастным юношей – и так до несчастной, нищей старости.

Но речь здесь не о том.

Речь о том, что эти изумительно несчастные люди загадочным образом собирают в своих судьбах все несчастия округи. И ежели такой сироте вдруг выпадет вместо хмурого и хворого старика – муж молодой, веселый и здоровый, трудолюбивый и удачливый, и если она проживет жизнь счастливой женой и матерью, и встретит свою почтенную старость в уютном собственном доме, в ласковом окружении детей и внуков…

Тогда все несчастия, кои она собрала в своей судьбе, щедро рассыплются по округе и в окрестных домах поселится нищета, воровство, пьянство, болезни, ранние смерти, злоба, подлость и жестокость людская.

Посему поклонитесь этой несчастной земным поклоном.

Ибо она взяла себе все ваши горести».

дисгруэнтность и трансфигуративность Что такое философия

Тогда, в 1970-е годы, не было слова «культовый». Разве что в смысле «культовые здания и сооружения», чтоб лишний раз не говорить «церкви», поскольку тогда боролись с религией. А в смысле культовый писатель или там режиссер – чего не было, того не было. Тем более – культовый философ.

Но вот философ Тариэл Валентинович Кутателадзе был и вправду культовый. Хотя он печатался редко, выступал публично не чаще раза в месяц, но все его цитировали и обсуждали. Передавали мудрость, как говорится, из уст в уста. Просто как в Афинах в золотой век философии.

Разумеется, «все» – это столичная интеллигенция. Гуманитарная прежде всего, но и техническая тоже, доктора наук и отдельные академики. Потому что простым людям что утонченный мыслитель и эрудит Кутателадзе, что махровые Спиркин с Афанасьевым (институтский и школьный курс философии; забыли? и правильно!) – были одинаково до фени.