Двор чудес

Если бы в роде людском одни жалели других, если бы раскрылась лучезарная, великолепная мысль о братстве, которую прозревал Христос, человечество решило бы проблему земного рая.

Но бал правят злоба и ненависть. Здесь я никого не хочу обвинять. Говорю только, что дух любоначалия порождает дух злобы.

Говорю, что властители, придумавшие костер для тех, кто не желает быть рабами, – помеха, подлежащая устранению.

О, если бы меня поняли! Если бы люди однажды научились мыслить свободно – чтобы их вера, убеждения, мысли не были им навязаны! Если бы наука переплавила в горниле анализа те верования, что были нам навязаны веками варварства!

Я не думаю, что преступаю пределы человеческих прав, когда высказываю такие пожелания. Не думаю, что в чем-то виноват. Но именно за то, что я думал так, как пишу сейчас, за то, что любил науку и свет, за то, что был братом братьям своим, меня и сожгут.

Я хотел бы, чтобы когда-нибудь на самом месте моей казни воздвигся памятник, чтобы освобожденные люди приносили цветы к подножию этого памятника, чтобы память о нынешней неправде была увековечена простыми словами, из года в год повторяемыми перед толпами народа: “Здесь сожгли человека за то, что он любил братьев своих, проповедовал терпимость и громко говорил о благодетельности науки. Это было во времена, когда жили такие короли, как Франциск, и такие святые, как Лойола”.

Вот чего я желаю.

Во удостоверение чего, свободный духом и здравый телом, подписываюсь».

И Доле поставил свою подпись.

О чем он думал в эти часы отчаяния? Должно быть, как он ни старался, уму его живо представлялись жена и дочь, которые скоро станут вдовой и сиротой.

Ведь солдаты видели, как он неуверенно протягивал руки, словно для объятья, и слезы туманили его взор.

Потом Доле вдруг встал. Стал взволнованно расхаживать по камере. Потом успокоился. Подошел к столу и хотел перечитать лист с теми строками, которые мы только что привели. Листа уже не было!

Покуда он забывался в мечтаньях, один из солдат тихонько взял бумагу и передал стражникам в коридоре. А теперь документ был в руках Жиля Ле Маю!

VIII. Фонтенбло

Утром того дня, когда Франциск I с придворными уехал из Парижа, Манфред объявил Лантене, что едет в Фонтенбло, и пересказал ему все, что случилось той ночью.

– А ты, – сказал он в заключение, – попытаешься спасти Доле. – В тот день и мне нужно будет быть в Париже. Подготовь дело как знаешь, а само дело будет за мной.

– Как же я дам тебе знать, брат? – спросил Лантене.

– Давай подумаем… От Парижа до Фонтенбло хороший всадник, пожалуй, доскачет без отдыха, хоть это и нелегко, согласен. Но выбирать нам не приходится. Если ничего срочного не случится, ты просто заранее дашь мне знать, на какой день назначено дело. Если же окажется, что действовать придется без подготовки, пошлешь ко мне Кокардэра на борзом коне, и я приеду с ним вместе.

Лантене все понял и кивнул. Друзья расцеловались, и Манфред вернулся к Рагастену и Трибуле.

– Король едет в два часа пополудни, – сказал шевалье де Рагастен. – Я только что узнал.

Манфред побледнел. Он надеялся, что король задержится в Париже еще на несколько дней.

– Стало быть, – продолжал шевалье, – план мой переменился. Мы поедем не утром, а днем.

– Почему? – спросил Манфред.

– Потому что если мы явимся в Фонтенбло раньше, чем двор, то неизбежно вызовем любопытство, а нам-то надо, чтобы нас не замечали.

– Но ведь если мы приедем после короля – тоже привлечем такое же точно внимание?

– Это верно. А если одновременно?

– Как! Вы хотите въехать вместе с королем?

– Господин шевалье прав! – воскликнул Трибуле.