Двор холода и звездного света (ЛП)

Эта необыкновенная ткань, сотканная в горе, к которому я ненадолго прикоснулась и больше никогда не хотела познать, содержала утрату, которую я не могла себе представить.

— Я продолжаю надеяться, что каждый раз, когда я рассказываю кому-то, кто спрашивает о пустоте, мне станет легче, — сказала ткачиха. Если люди спрашивали об этом так часто, как она утверждала… я бы не выдержала.

— Почему бы не снять его? — спросила Элейн, сочувствие было написано на ее лице.

— Потому что я не хочу его оставлять.

Несмотря на ее уравновешенность, ее спокойствие, я почти чувствовала, как агония заполняет комнату. Несколько моих попыток в роли Дэмати и я могла бы облегчить это горе, уменьшить боль. Я никогда не делала это ни для кого, но …

Но я не могла. Это было бы нарушением, даже если я собиралась сделать это с хорошими намерениями.

И ее потеря, ее бесконечная печаль-она что-то создала из этого. Нечто экстраординарное. Я не могла отнять это у нее. Даже если она попросит.

— Серебряная нить, — спросила Элейн. — Как она называется?

Ткачиха снова остановился. Она посмотрела на мою сестру. Никаких попыток улыбнуться на этот раз.

— Я называю ее надеждой.

К моему горлу подступил ком, глаза защипало от слез и мне пришлось отвернуться, чтобы вновь взглянуть на этот необыкновенный гобелен.

Ткачиха объяснила моей сестре.

— Я создала ее после освоения пустоты.

Я смотрела и смотрела на эту черную ткань, которая была похожа на яму ведущую в ад. А потом всмотрелась в переливающуюся, живую серебряную нить, отличающуюся от темноты, пожирающей весь свет и цвет.

На его месте могла быть я. И Рис. Так почти и было.

Однако он выжил, а муж ткачихи-нет. Мы выжили, а их история закончилась. У нее не осталось ничего от него.

Мне повезло-так невероятно повезло, что я не могла жаловаться. Тот момент, когда он умер, был худшим в моей жизни, скорее всего, таким и останется, но мы выжили. Эти месяцы это преследовало меня. Все, от чего мы так бежали.

И этот праздник завтра, этот шанс отпраздновать его вместе…

Невозможная глубина темноты передо мной, маловероятное пренебрежение надеждой, пронизывающей ее, прошептала правду прежде, чем я узнала ее. До того, как я узнала, что хочу подарить Рису.

Муж ткачихи не вернулся домой. Но мой смог.

— Фейра?

Элейн стояла рядом со мной. Я не слышала ее шагов. Не слышала ни звука.

Галерея опустела. Но мне было все равно, когда я снова подошла к ткачихе, которая остановила свою работу еще раз, услышав мое имя.

Глаза ткачихи слегка расширились и она поклонилась.

— Моя Леди.

Я проигнорировала ее слова.

— Как? — Я указала на ткацкий станок, полуобработанный кусок ткани, принимающий форму на его раме, на искусство на стенах. — Как вы продолжаете творить, несмотря на свою потерю?

Заметила ли она дрожь в моем голосе, она не показала этого. Ткачиха только сказала, ее грустный, печальный взгляд, встретился с моим:

— Я должна.

Простые слова пронзили меня.

Ткачиха продолжила:

— Я должна творить, иначе все было напрасно. Я должна творить, или я сойду с ума от отчаяния и никогда не покину свою кровать. Я должна творить, потому что у меня нет другого способа выразить это. — Ее рука легла на сердце, и мои глаза горели от слез. — Это тяжело, — сказала ткачиха, ее взгляд не отрывался от моего, — и больно, но если я остановлюсь, если я позволю этому ткацкому станку замолчать… — она отвела взгляд, чтобы посмотреть на ее гобелен. — Тогда не будет никакой надежды, сияющей в пустоте.

Мои губы задрожали, ткачиха протянула руку и сжала мою, ее мозолистые пальцы были теплыми.

У меня не было слов, ничего, чтобы передать то, что вспыхнуло в моей груди. Ничего кроме,

— Я хотела бы купить этот гобелен.

***

Фейра

Гобелен должны были доставить в городской дом уже сегодня.

Мы с Элейн еще около часа бродили по различным магазинам, прежде чем сестра отправилась во дворец нитей и драгоценностей.

А я рассеяла в заброшенную студию в Радуге.

Мне было необходимо нарисовать все то, что пробудилось внутри меня в цехе у ткачихи.

Так прошло три часа.

Некоторые картины получались быстро. Некоторые я начинала рисовать карандашом на бумаге, размышляя над выбором холста и красок.

Я нарисовала скорбь, которая читалась в истории ткачихи, и ее потерю. Я рисовала все, что зарождалось внутри, позволяя прошлому пролиться на холст, и с каждым взмахом кистью приходило желанное облегчение.

Случился маленький сюрприз, когда меня поймали.

Я едва успела спрыгнуть со стула до того, как открылась входная дверь и вошла Рессина, со шваброй и ведром в руках. У меня точно не хватило времени спрятать все картины и припасы.

Рессина, к ее чести, только улыбнулась, остановившись.

— Я подозревала, что именно вы будете здесь. Я видела свет прошлой ночью и подумала, что это можете быть вы.

Мое сердце ужасно стучало, лицо обдало жаром, но я улыбнулась.

— Простите.

Фейри грациозно пересекла комнату, даже с чистящими средствами в руках.

— Не нужно извиняться. Я как раз собиралась провести уборку.

Она поставила швабру и ведро у одной из пустых белых стен.

— Почему? — Я положила свою кисть на палитру, расположенную на соседнем стуле.