Двор на Поварской

– Успела вот. Чего теперь-то, ни отца, ни сына нет, убиты оба… – чуть с вызовом сказала Олимпия. – Сын увидел нас… Как… Как мы… Схватил пистолет и выстрелил. Я думала, что в меня целил, а он хладнокровно так спрашивает, пока вокруг отца лужа крови растекается и в ковер впитывается: «Будешь моей?» Вопрос такой дурацкий задал не к месту, меня аж передернуло. Я и выпалила: «Никогда!» «Жалеть не станешь?» – спросил. «Нет!» – сказала и стала смеяться. Нервное у меня это было, от страха. Сейчас, думаю, мне пулю в лоб – и покедова! А он, нет, не тронул. Посмотрел на меня собачьими глазами и выстрелил себе в сердце. Никогда не забуду, как он удивленно захлопал ресницами, словно не до конца верил, что умрет.

– Ооо, мать моя, после тебя выжженная земля остается… – горестно проговорила Поля. – Как ты с этим живешь-то?

– А я и не живу особо, так, переживаю. Жарюсь всю жизнь на холодном огне… Знать бы, знать бы…

Олимпия спокойно и жутко смотрела перед собой, какой раз уже вспоминая удивленные глаза того восторженного и влюбленного мальчишки, перечеркнувшего в одночасье и сгоряча и свою жизнь, и отцову, да и ее тоже.

– Ну и всё, и забрали они меня с собой. Вроде жива еще, ан нет, забрали. А вы, уважаемая, говорите, выжженная земля. Правы, выжгли меня. Насквозь выжгли. А потом еще арест, всё подозревали, но ничего не доказали. С чего мне было бы их убивать? Ведь бывает же на свете такая злая любовь? Бывает, стало быть. А я так и маюсь с тех пор, ни мужика, ни детей, одна медяшка на ноге от прошлой жизни осталась. Да и снять уже не могу, вросла. Вот как оно все повернулось-то, Марточка, – Олимпия обняла Марту и закрыла глаза. Слез у нее уже не хватало, все накопленные давно вытекли. А так хотелось поплакать…

– Ну и что делать-то собираешься? Всю жизнь страдать? – вздохнув, спросила Миля. – Когда это было-то? При царе Горохе!

– Почти, отрекся уже, – уточнила Олимпия.

– Ну как ты себе жизнь-то сама закрутила! Что ж так на себе крест ставить! Нынче, понимаю, поздно уже, ничего не воротишь, но хоть работать бы пошла, делом каким занялась! – Миля трагично всплескивала руками, прижимая их к груди.

– Пыталась, уважаемая, кем только не была: швеей, секретарем, литработником, корреспондентом, официанткой до этого даже, но перевернула полный поднос на одного настойчивого посетителя, меня и погнали. Ну и пристрастилась, во время войны-то. Уехала в Куйбышев, работала в редакции «Волжской коммуны», почти все на фронт ушли, меня и взяли заметки писать. Вот и встретила там одного, когда заметку про кирпичный завод писала, он мне там про все рассказывал да показывал. Маленькая какая, сказал, как вы живете, такая маленькая… Сам видный, крупный, с чубом, очень внимательный. Стали жить вместе. Вот, думаю, бог, наконец, заметил мои страдания, послал счастье. А счастье оказалось с гнильцой. Обычная бабья беда – пьющий мужик. Беда-то в целом обычная, а для каждой бабы личная. А он неделю пьет, неделю винит себя и плачет. Как выпьет, так дела абсурдные делает: то рыбину огромную у рыбаков купит, заморозит под окном, потом пилит пилой и пристраивает по соседям, то кирпичи головой бьет, проверяет продукцию и весь радостный в крови домой приходит. Ну я и стала помогать пить, чтоб ему меньше досталось. Вот мы и начали: кто кого перепьет… Затянуло. – Олимпия снова прикрыла глаза, насупилась и замотала головой, что-то вспоминая.

– А однажды ждала его, ждала, под утро вышла во двор, а он на лавке мертвый сидит. Улыбается. Сердце, сказали. Сердце… Троих мужиков погубила, ни от одного не родила…

– Ну, мать моя, – Поля встала даже, полная решимости, – понимаю твое горе, понимаю. Но пить да горевать – самое простое, мозгов особых не надо, а ты выкарабкаться попробуй, жалеть себя и гнобить перестань, вот тогда и не зря все! Пока ты ругаешь жизнь, она проходит мимо!

– Правильные слова! Вот я и говорю, чтоб у меня пожила пока, куда ей деться, то на рынке, то на вокзале сколько лет, как только не сгинула! Не дело это, – стала кудахтать Марта. – Как вы думаете, девочки? И нам вдвоем с ней веселее будет, места всем хватит!

– А если пить обе начнете, я вас в милицию сдам, на то я Милиция и есть! – подытожила Миля со смехом.

– Шутки шутками, пить не дам! – грозно заявила Поля. – Двор у нас солидный, не простой, с историей, так что как хотите, а позорить не позволим!

Олимпия снова закрыла глаза, опустила лицо в руки, и плечи ее затряслись.

Олимпию во дворе оставили, Юрка-милиционер помог оформить какие-то временные документы, и она приступила к новой жизни. Бабы при ней никогда спиртное не пили, а под вечер выносили самовар к беседке, ставили на устойчивый самоварный столик и начинали чаевничать, обсуждая дела своего государства. Дела-то хоть и были мелковаты в масштабах Москвы, но имели важное стратегическое значение для двора: Сусанна, например, начала у себя ремонт и выставила ведра с красками из подвала во двор, ждала помощи от кого-то. Мало того, что они пожароопасны, так и еще Райкины близнята постоянно там ошиваются, не ровен час в краску нырнут!