Двор на Поварской

Так сидели две эти женщины по разным лавкам и спорили, вспоминая жизнь. Одна – давно семейная, обросшая детьми, другая – одинокая, обремененная одними воспоминаниями, несбывшимися желаниями и полуистлевшими погончиками из горностая.

Марта

Их третья подруга, которая часто высаживалась рядом с ними, была не менее странной и удивительной, под стать самой усадьбе. Внешне она держалась как графиня или княгиня, с прямой спиной и надменно посаженной головой, со следами былой привлекательности на кукольном личике в обрамлении одинаково выверенных кудельков. Жила она напротив через садик, где ежедневно выгуливала свою страшучую болонку Одетту, древнюю и всю какую-то желтую, видимо, из-за паркетной краски (или просто пожелтевшую, как книга от времени). Искусственный этот собачий цвет вечно вводил всех в заблуждение. А когда однажды соседка по глупости или невниманию отрезала у болонки челку, то та засела под большой обеденный стол с бахромчатой скатертью и смотрела на всех из-под бахромы своей псевдочелки – так ей было привычнее глядеть на мир. Потом болонка в одночасье сдохла, сожрав где-то отраву для крыс, а прямоходячая соседка вдруг следующей зимой стала выходить во двор в белой кудрявой шапке с желтоватыми подпалинами, точь-в-точь как была шкура у Одетты. Многие во дворе одно время были уверены, что хозяйка сделала шапку из своей мертвой собаки. Но Поля убеждала народ, что это не так, что шапку эту она давным-давно видела на Марте (как, оказывается, звали тетку), и на самом деле она бывшая балетная, очень добрая и всю жизнь всем помогала.

Марта Мещерская до революции

Марта Мещерская жила на Поварской с середины двадцатых и совсем даже не в подвале. К ней в комнату не надо было спускаться под землю, как почти ко всем обитателям двора, а можно было входить прямо и гордо, ничуть не пригибаясь. Именно она в свое время и уговорила Полю отдать свою старшую дочь, Лидку, в балетную школу, и теперь Марту с Лидкой объединяло бывшее балетное прошлое: пачки, пуанты, мозоли, репетиции, травмы, плетка классной дамы – в общем, было о чем поговорить. А Марте было что рассказать.

Великие князья часто устраивали смотр девицам из балетных школ под видом благотворительных аукционов или еще каких других благих дел, и вот на одной такой непринужденной встрече один из Его Превосходительств, или Высокопревосходительств (не знаю уж, кто именно – история об этом умалчивает), положил на красавицу глаз. Марта поначалу артачилась, но недолго: знающие люди объяснили ей, что если пойдет под князя, то получит партию Одетты в «Лебедином озере», хотя вовсе и не тянет на главную-то роль. Тем более что князь был настоящих царских кровей, и отказываться, тем более по молодости, в высшей степени глупо. Могут и вовсе отчислить из школы за бесталанность. Выбор был невелик, Марта с радостью пошла в сожительницы. А князь, кстати сказать, оказался на редкость благодарным и совестливым, даже влюбился в девицу, что среди царских отпрысков бывало редко. И если раньше созерцание «воздушных фей», или «несравненных балетных этуалей», приводило его в полнейший восторг, граничащий с экстазом, то теперь, полюбив Мартусси, как он ее называл, за какие-то такие, известные только ему качества, от других балетных дев отошел и полностью сосредоточился на ней одной. Для начала поселил ее в милом игрушечном особнячке, купленном специально недалеко от себя, и завалил Марту подарками. Поблескивающая настоящими бриллиантами Одетта была станцована, афиши были сохранены и вывешены в комнатах, и про танцы сразу было забыто – Мартусси забеременела. Носила тяжело, уехала с князем на воды, родила близнецов и вернулась в Москву уже не скоро – во всей своей уродливой красе расцвела Октябрьская революция. Князь был схвачен и расстрелян в 1918-м – было тогда у большевиков повальное увлечение стрелять царских отпрысков, чтоб не возникли снова, не дай бог.

Приехала Марта потом окольными путями, кое-как устроилась в театр билетершей, поменяв фамилию и скрыв подаренное ей князем прошлое. В начале тридцатых про нее прознали (родная сестра постаралась), взяли тихонько ночью и увезли, а детей-подростков отправили в приют, где один княжеский отпрыск вскоре помер в горячке. Потом ее чудом выпустили, она уехала в тьмутаракань, а много позже, прямо перед войной, вернулась в Москву. Пыталась узнать хоть что-то о сыне, но тщетно, под такой фамилией никто нигде не жил. Поселилась в нашем круглом дворе окнами на улицу и завела собаку. Но ежемесячно ходила в какую-то контору и оставляла заявление на розыск человека, ее сына.