Дворец Посейдона

Силован похудел, на осунувшемся лице нехорошим, лихорадочным блеском горели глаза. Если бы Иона не знал твердо, что актер не пьет, мог бы подумать, что он просто пьян. Уж не заболел ли?

— Всю жизнь свою, — заговорил сосед, — прожил я у моря, и все никак к нему не привыкну: нет-нет, да и кажется, что все это во сне, а не наяву. Да что там говорить — вся жизнь прошла, как во сне. Облетел, как одуванчик…

Последовала пауза, тем самым Силован позволял собеседнику возразить. Иона не преминул этим воспользоваться:

— Что вы, что вы, дорогой Силован! Такой заслуженный и уважаемый человек — и вдруг — одуванчик!..

— Ха-ха-ха! — рассмеялся Силован. — Одуванчик облетает, только дунь, мой Иона!

«У него определенно жар», — подумал Иона, а вслух сказал:

— Да, дунешь — и нету.

— Так ведь и я так же: дунули — и нету, — обрадованно подхватил Силован.

Оба помолчали. Иона вынул из кармана пачку папирос:

— Угощайтесь!

Силован посмотрел на раскрытую пачку, словно впервые в жизни увидел папиросы, и сказал:

— «Темпы»… «Темпы» — прекрасные папиросы! — Он взял одну штуку, понюхал ее, потом отвел руку в сторону и поглядел на папиросу издали, небрежно зажав ее двумя пальцами.

Иона чиркнул спичкой, но сосед остановил его.

— Я сам, я сам… Тем более, сейчас ветер. — И затем, выпуская дым с глубоким вздохом: — Прекрасный табак. Сейчас это такая редкость.

Иона смутился:

— Постоялец угостил.

— И постоялец прекрасный, — великодушно похвалил Силован. Ионе стало холодно, и он поднялся, вскидывая на плечо мешок с хворостом.

— Много набрал, — Силован кивнул на мешок. — А я, пожалуй, останусь, подышу. — Изящным жестом он протянул к морю пальцы с зажатой в них папиросой. — Какого оно сегодня цвета, заметил? И чего разволновалось? Не-ет, в моей гибели прошу никого не винить… Только море! Море меня погубило. Не смог оторвать от него глаз, не смог с ним расстаться. А ведь мог в люди выбиться, человеком стать! Но, как известно, под лежачий камень… — голос у Силована так изменился, как будто он стихи декламировал. — Разве перелететь одуванчику море? Страх! Страх губит человека, хотя он и сам не знает, чего боится.

«Подышу! Как же — чистый воздух ему понадобился! За щепками пришел, да гордый, не признается.

А мешок зачем? Чистый воздух в него собирать?!» — думал Иона, прощаясь. Он не сделал и двух шагов, как сосед окликнул его;

— Иона! Сын все не пишет?

Иона оглянулся и долго не отвечал, захлестнутый волной жгучей жалости: бедный Силован, такой одинокий и такой гордый, не может никому признаться, что ходит с мешком на берег за хворостом, как простой смертный.

— Нет. Не пишет, — хрипло ответил, наконец, Иона.

— Не бойся! — успокоил его Силовая. — Все будет хорошо.

Иона вернулся и сбросил мешок на землю. Силован стоял худой и сутулый. Давно не стриженные седые волосы падали на воротник старенького пальто. У Ионы горестно сжалось сердце. Только он хотел сказать соседу что-нибудь хорошее, как тот заговорил сам:

— Вот и еще одну зиму я с грехом пополам пережил. Дотянул до весны.

— Я вас подожду, — сказал Иона. — Нам ведь по дороге.

— Ступай, я хочу побыть у моря, спешить мне некуда, — он щелчком отбросил окурок и засмеялся невесело — Можно подумать, что меня кто-нибудь ждет!

— Я вам помогу…

— ?

— …наполнить этот мешок.

— Зачем? — Силован с таким удивлением поглядел на свой мешок, словно только сейчас его заметил.

— Хворост всегда пригодится…

— Ступай, мой Иона, не жди меня.

Вдвоем они быстро наполнили мешок, и, когда Иона хотел взвалить на спину мешок соседа, тот запротестовал:

— Я еще не умер, друг мой, — он картинно развел руками, — и не так уж дряхл.

— Я вам помогу.

— Ни в коем случае. Я только с тобой за компанию, мне вовсе не нужны щепки, и вообще…

— Вот и хорошо, — спокойно прервал соседа Иона, — и погуляли, и топливом запаслись.

Парк был весь изрыт. Высохшие эвкалипты, казалось, свисали с неба на невидимых ниточках. Пустая танцплощадка была засыпана жесткими листьями магнолий, и на ней странно было видеть два распластанных аэростата. Возле деревянного летнего ресторанчика стояли палатки, на поваленном заборе белело задубевшее на ветру солдатское белье. У походной кухни солдат в белом фартуке колол дрова.

Навстречу Ионе и Силовану шла женщина в черном пальто с оттопыренными карманами, с папиросой в руке.

Старики невольно остановились и поглядели ей вслед. Она резко обернулась:

— Чего таращитесь! — закричала она. — Я вас спрашиваю — чего уставились? Людей не видели?

Силован с Ионой растерянно переглянулись, «Пьяная», — подумал Иона.

— Мне плевать! — кричала женщина. — И на вас плевать, и вообще на всех плевать!

— Бедняжка, — проговорил Силован, когда они вышли из развороченного парка.

— Отчего никогда ко мне не зайдете? Посидели бы, поговорили, — сказал Иона. — Я и то удивляюсь, как вы один живете.

— Друг мой, Иона, — торжественно поднял указательный палец Силован. — Каждый должен нести свой крест до конца. Мой крест — одиночество.

— Но за что? Разве вы причинили кому-нибудь зло? — робко возразил Иона.

— Никогда! — гордо ответил Силован и, помолчав, добавил — Но и добра я тоже никому не сделал.