Дворец райских наслаждений

— Дьявольское отродье! — завопил он. — Как ты смеешь насмехаться над близкими своими, творящими богоугодное дело?! — он с размаху залепил Хираму пощечину, потом еще одну. — На колени! Моли о прощении!

Хирам всхлипнул, но не двинулся с места. Повисла гробовая тишина. Дети с Летицией опустились на землю и, склонив головы, молитвенно сложили руки.

— Молись! — с этими словами Септимус, раскинув руки, сам упал на колени. Обратив взгляд к небу, проповедник громким голосом принялся читать «Отче наш».

Полуголый гимнаст замер на мгновение, потом, сплюнув, развернулся и стал пробираться к друзьям, которые встретили его с восторгом.

— Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое…

— Я ненавижу тебя! — закричал Хирам сквозь слезы.

— И прости нам долги наши, и не введи нас в искушение…

— Я уйду от тебя, отец, — в голосе Хирама послышались нотки паники. — Уйду! Вот увидишь! Уйду!

— Ибо Твое есть Царство и сила и слава…

Хирам, громко всхлипнув, выпростал вперед худую руку, и, указав пальцем на отца, закричал:

— Да проклянет тебя Господь! Я никогда к тебе не вернусь! Никогда-никогда!

— Во веки. Аминь, — хором произнесло семейство Милуордов.

— Хирам! Хирам! — позвал мальчика доктор. Однако ему не сразу удалось пробиться сквозь толпу людей. Некоторые из них, возмущенные увиденным, устремились прочь. Когда Аиртон наконец выбрался на открытое пространство, юноша, обогнув ворота, бросился в переулок, образованный двумя рядами высоких домов, и скрылся из виду.

Сцена, свидетелем которой стал Аиртон, задела его за живое. Помимо того, что он испытывал чувство ответственности за мальчика и за все то, что теперь могло с ним случиться, доктор был до глубины души возмущен поведением Септимуса Милуорда. Этот человек представлял собой несомненную угрозу. Его вздорное поведение наносило страшный вред представлениям горожан о христианстве в частности и об иностранцах в целом. В глазах простых людей Милуорд был паяцем, однако часть той околесицы, что Септимус нес, горожане могли по ошибке счесть заклинаниями. Жестокость, с которой он обращался со своей семьей, была чудовищной, а власть над женой и детьми казалась сверхъестественной. «Интересно, здоров ли он?» — подумал доктор. Семейство Милуордов все еще стояло, преклонив колена в молитве. Спектакль подошел к концу, толпа, заскучав, стала расходиться. На площади осталось лишь несколько зевак. Кто-то запустил в Септимуса яйцом, и по слипшейся бороде проповедника стекал желток.

— Милуорд! — окликнул проповедника Аиртон. — Послушайте, Милуорд.

Септимус, казалось, его не слышал.

— Милуорд, возьмите себя в руки! От вас ушел сын! Что вы собираетесь делать?

Септимус устремил на доктора бесстрастный взгляд синих глаз:

— Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, — холодно произнес Милуорд. — Я буду за него молиться.

— Бога ради, одумайтесь! Хирам всего лишь ребенок.

— Он оставил Дом Божий, доктор Аиртон. — Переубедить Милуорда было невозможно. — Ежели он покается и вернется, я заколю откормленного теленка и возрадуюсь возвращению блудного сына. Однако допрежь — не сын он мне.

— Господи Боже, — доктор уже понял, что с проповедником говорить бесполезно. — Миссис Милуорд! Летиция!

Очки женщины запотели от слез, но она твердо произнесла:

— Доктор Аиртон, вы слышали, что сказал мой муж. Его слово для меня закон. Я буду молиться о том, чтобы дьявол оставил в покое душу моего сына, — ее голос сорвался, и она зарыдала. Милдред обняла мать, словно желая защитить ее, и разгневанно посмотрела на Аиртона.

— Доктор, позвольте нам скорбеть в одиночестве, — произнес Септимус. — Вы не в силах помочь нам.

— По крайней мере я могу попытаться отыскать вашего сына, — ответил Аиртон и, кипя от негодования, повернулся на каблуках. Затем он обернулся и, кинув взгляд на Септимуса, запинаясь, произнес: — Когда я отыщу его, отведу к себе в госпиталь. Прошу вас еще раз подумать о родительском долге.

С этими словами он оставил семейство Милуордов возносить молитвы и направился прочь.

Молодой гимнаст, который во время проповеди кривлялся, изображая Септимуса, все еще торчал на площади в компании друзей. Когда доктор проходил мимо, гимнаст скорчил рожу и рассмеялся.

— Грязное отродье ублюдочной черепахи! Я не стану сносить твои дерзости. Прочь с дороги, вонючий отпрыск мула и слепой змеи! — рявкнул Аиртон.

Юноша, услышав обрушившийся на него бурный поток китайской брани, широко улыбнулся.

— Та мадэ! — выругался он. — Оказывается, один из них умеет говорить по-человечески.

И доктору Аиртону не удалось избежать очередного унизительно хлопка по спине — уже третьего за сегодняшний день. Оттолкнув гимнаста в сторону, он направился к южной части площади, от которой начиналась центральная улица, ведущая к огромным городским воротам и дому доктора.

* * *

Госпиталь, как и дом, являвшийся местом обитания доктора и его семьи, располагались на невысоком утесе, возвышавшемся над полями пшеницы примерно в двух милях от городских стен.