Дворец райских наслаждений

Улицы оказались в распоряжении армий победителей. Тишину то и дело прерывал гулкий грохот военных оркестров и печатный шаг разодетых в форму солдат. Каждая страна старалась превзойти остальные в помпезности и блеске, словно это могло дополнительно подчеркнуть величие той роли, которую каждое из государств сыграло в снятии осады. И, как обычно бывает в подобных случаях, европейцы превращались в карикатуры на самих себя. Маршировали грозные британские солдаты, одетые в щеголеватую форму цвета хаки, сержанты, рыча, гавкали ненужные команды; бодро шагали французские матросы и итальянские стрелки, чей элегантный вид был не в силах скрыть ни хромающей дисциплины, ни сияющих весельем лиц; русские хмурились, американцы надвигали на глаза кепи, проходили парадом австрийцы. Немцы, которые прибыли только к окончанию боевых действий, выглядели самыми грозными. Цокали копыта коней уланов, с деловитым видом скакавших по хутонам,

гренадеры с примкнутыми штыками маршировали по улицам, выбивая тяжелыми сапогами ритм вагнерианской арии отмщения. И только лишь японцы избегали подобных демонстраций силы и мощи. Кучки японских солдат время от времени останавливались на улицах, покорно провожали настороженными взглядами парады и шли дальше по своим делам.

А в самом сердце Запретного города генералы союзных армий устроили штаб. Вдовствующая императрица бежала со всем двором, задержавшись лишь для того, чтобы утопить в колодце наложницу своего племянника. Офицеры, покуривая трубки, бродили по разграбленным дворцам, поражаясь величию и строгости очертаний брошенной повелительницей твердыни.

Очень немногие дипломаты, сохранившие остатки здравого смысла и верившие в благотворное влияние культуры и цивилизации, которую они представляли, разошлись по своим посольствам и вновь погрузились в успокоительную рутину работы. Несмотря на то, что теперь канцелярия представительства Великобритании располагалась в палатке, в стуке телеграфного аппарата дипломаты слышали далекий голос грозной империи, которая, как они полагали, была выше кричаще безвкусного празднества, скрывавшего за собой грабежи, публичные казни, жажду наживы и бесчинства, творившиеся в городе, который они успели полюбить, бесчинства, покрывшие позором победителей и унизившие побежденных. Работникам посольства, отвечавшим на официальные запросы парламента и правительства, хотя бы на время удавалось забыть о чувстве собственного стыда, перья скользили по бумаге, аккуратно выводя взвешенные, набившие оскомину формулировки, принятые в международных дипломатических кругах.

Ни здравый смысл, ни мысли о высших целях не могли защитить Дугласа Притчета от суровой действительности. Будучи главой посольской резидентуры, Дуглас был вынужден играть на человеческих слабостях. Время от времени он думал с печалью, что ради благого дела приходится мириться с подлостью. Природная брезгливость никогда не мешала ему исполнять свой долг. В любом случае, он уже был далеко не тот робкий и застенчивый юноша, что некогда сидел за обеденным столом рядом с Элен Франсес Дэламер. Притчета закалили долгие недели, которые он провел с ружьем на стенах. Чтобы остаться в живых, ему приходилось убивать, причем далеко не только в бою. В стенах посольства среди верных китайских слуг оказалось немало предателей. Он их допрашивал, а потом быстро и без лишнего шума избавлялся от них. Воспоминания о тех допросах и казнях иногда не давали ему уснуть, порой ему снились кошмары, ибо по-настоящему достойный человек, а Дуглас Притчет был именно таковым, не может заставить замолчать голос совести, только лишь внушив себе, что действовал в силу необходимости. По утрам мешки под глазами свидетельствовали о том, сколь усердно Притчет ищет забвения на дне бутылки, однако ночные бдения нисколько не сказывались на его работе. Дуглас давно избавился от былой нерешительности. Улыбка осталась такой же доброй, он был по-прежнему обходителен, но холодные расчетливые глаза не выражали ничего кроме жестокости. Служащие таможенной службы некогда сделавшие его объектом своих насмешек, уже давно научились его избегать.

Сейчас он сидел за столом в шатре, воздвигнутом в углу комплекса посольских зданий, и разглядывал человека, некогда превосходившего его в своей жестокости, что Притчета в то время не могло не восхищать. Мужчина сидел, откинувшись в парусиновом кресле и положив затянутую в гипс ногу на стоявший перед ним стул, читал документ, придвинутый к нему Дугласом, одновременно рассеянно покуривая сигару. Притчет внимательно следил, как насмешливые глаза мужчины скользили по строчкам. Дуглас знал содержание документа наизусть, поскольку составил его лично.