Дворянская дочь

Бабушка не выходила из дому. Гараж и конюшни были пусты, и она заявила, что в ее возрасте она не собирается ходить пешком. Вскоре я обнаружила, что она лучше чувствует себя в обществе отца, чем я. Я не могла все время сидеть и с удовольствием слушать их остроумные анекдоты и наблюдения о нравах уходящей эпохи. Я все ждала осуществления своих романтических грез и не понимала тогда, что для отца и бабушки смысл жизни состоял не в ее страстях, а в приятном общении. Впервые я почувствовала, что отдаляюсь от отца, и в мою душу стало закрадываться сомнение в необходимости моей разлуки со Стефаном.

Скучая по обществу, я вспомнила о профессоре Хольвеге. Отец разрешил мне повидаться с ним. Я послала с Федором записку профессору, и на следующий день мы встретились с ним неподалеку от его дома в Соловьином саду на Васильевском острове.

Он был довольно элегантно одет и преподнес мне букет весенних цветов.

— В прежние времена, когда особняк Силомирских был полон цветов, это было бы излишне, — сказал он по-французски, — но я подумал, что при теперешних обстоятельствах они могут вас порадовать.

— Как это мило с вашей стороны! — я вдохнула аромат цветов и с признательностью посмотрела на профессора.

Мы присели на скамейку у самой воды. Его черная бородка была на этот раз особенно аккуратно подстрижена, белоснежные манжеты обхватывали его тонкие запястья.

Строгий и педантичный, он был скорее похож на польского, а не на русского ученого. Своим безупречным видом он являл приятный контраст с небрежно одетой публикой, окружающей нас.

— Как поживает ваша матушка, профессор? Она по-прежнему живет в Варшаве?

Он ответил, что у матушки в Варшаве все благополучно и у него в университете также.

— А ваш батюшка, Татьяна Петровна? Как переносит князь домашний арест?

— Спасибо, профессор, отец настроен довольно спокойно. Он пишет мемуары, рисует и надеется, что его скоро освободят.

— О, я тоже на это надеюсь. А теперь расскажите мне о себе, — настойчиво попросил профессор, — обо всем, что с вами произошло после того, как мы виделись последний раз в опере — какой это был незабываемый вечер! Вы тогда собирались вернуться в Минск. Вас, наверное, там застала революция?

— Нет, мы в тот момент находились в штабе отца, возле Ровно. — И я рассказала профессору обо всех событиях и своих переживаниях, но, впрочем, не обо всем, поскольку я не упомянула о Стефане. Я вдруг поняла, что Алексей Хольвег любит меня и что он, наверное, любил меня и тогда, когда был моим учителем. Но я не могла дать ему никакой надежды. В то же время я боялась навсегда потерять его. Когда я снова посмотрела в его глаза, я вдруг поняла, как много он для меня значит.

— А сейчас я просто не знаю, куда себя деть, — сказала я под конец. — Играть на пианино и позировать отцу — этого мало, чтобы заполнить весь свой день. В то же время я не могу никуда пойти работать медицинской сестрой, даже если кто-то и решится пригласить меня.

— Татьяна Петровна, а вы сами продолжаете изучать медицину?

— Нет, я даже этого не делаю, ведь будущее так неопределенно.

— Напротив, перед вами открываются широкие возможности. Вам больше ничто не мешает стать врачом. Такая пассивность, Татьяна Петровна, ведь это на вас совсем не похоже. Может быть, вам нужны книги по медицине?

— Спасибо, профессор, медицинская библиотека в нашем бывшем лазарете, по счастью, не пострадала. — Я почувствовала, что снова возвращаюсь к жизни.

— Вот и чудесно! Вы можете начать читать что-нибудь по физиологии и фармакологии. К тому же я в вашем распоряжении, если вы пожелаете сходить в театр, на концерт или просто на прогулку. Улицы в эти дни являют собой любопытное зрелище.

— Я боюсь отнять у вас время, — предупредила я его.

— Этого вы можете не бояться, Татьяна Петровна.

— Дорогой профессор Хольвег! — проговорила я, хотя его последние слова были сказаны отнюдь не профессорским тоном.

— Прошу вас, Татьяна Петровна, не называйте меня профессором, не то я чувствую себя совсем стариком, а ведь я старше вас всего на четырнадцать лет.

— В таком случае, если позволите, я буду звать вас Алексеем.

Алексей Алексеевич — слишком долго выговаривать, и это слишком по-русски, подумала я. Алексей Хольвег не был ни русским, ни поляком, ни евреем, ни немцем: у него был универсальный ум — мышление человека нового времени, которое, как недавно мне казалось, должно было стать таким прекрасным, но в действительности все обернулось иначе.

— Меня мучит не только праздность, я к тому же в растерянности, — размышляла я вслух. — И могу лишь одобрить большую часть программы Петроградского Совета: мир без аннексий и контрибуций, самоуправление национальных меньшинств, раздача земли крестьянам, равные права для женщин, отмена антиеврейского законодательства. Все это справедливо и нужно, но отчего тогда весь этот ужас вокруг?

— Боюсь, как бы не было еще хуже, Татьяна Петровна. Развал в управлении такой огромной страной, как Россия, неизбежно ведет к беспорядку. Но если этим беспорядком воспользуется в своих целях группа фанатиков, то тогда прощай надежда на свободное общество.