Дворянская дочь

Однажды Федор вернулся из очередной своей таинственной ночной экспедиции с мешком плохо обмолоченной гречихи. Жидкая каша, которую мы сварили после того, как раздробили зерна самодельным прессом, казалась божественной на вкус, хотя она колола язык и царапала рот. У нас было много дров, чтобы топить днем изразцовую печь в центральной комнате домика егеря. Ночью мы спали полностью одетые на скамьях. Федор и я несли караул.

Когда холода усилились, мои обмороженные руки и ноги начали причинять мне неимоверные страдания. Разум мой был в таком же оцепенении, как и тело, и это состояние уже не было таким страшным. Мои мысли об отце, шок от убийства царской семьи — все это перешло в чувство, которое было сродни тоске по дому, — грустное и мучительное, но не невыносимое.

Завеса, покрывавшая мою жизнь после революции, заставила смотреть меня на все отстраненно, как бы издалека и без эмоций. Мои отношения с Алексеем, такие живые и необходимые тогда, сейчас, после всего пережитого, представлялись некой опорой. Однако предложение няни обратиться к нему за помощью я отклонила.

— Мы не имеем права подвергать опасности чужих, — сказала я. Няня странно посмотрела на меня и больше о нем не заговаривала.

Вместо того чтобы реально взглянуть на все, что со мной произошло и подумать о дальнейших планах, я пребывала в романтических грезах, переживая снова мою любовь во всей ее остроте, зримо представляя себе страстные объятия и ласки моего любимого.

Самым частым видением было вот это: однажды утром, когда я лежу, слабая от холода и голода на своей лавке, в коттедже раздается глубокий звонкий голос, и Стиви склоняется надо мной, и я вижу его розовые щеки, его дорогие смешные обезьяньи уши, ярко-красные с мороза, и его янтарные глаза, такие же обожающие и добрые, как у моего несмышленого сеттера. Потом он поднимает меня, заворачивает в соболью шубу, и мы летим на быстрой тройке куда-то, где нет опасности.

Эта фантазия особенно разыгралась в ноябре, когда залив замерз и стало возможно перейти его по льду. Но я сказала себе: „Зачем мне искать помощи в Петрограде? Он скоро придет и спасет нас“. Это был наш детский договор, он обещал это мне, когда мы расставались. Если он не приходит, значит он мертв. А если Стиви мертв, тогда некуда и незачем идти, все потеряло смысл.

Я не поверяла своих мыслей няне, боясь ужасной ругани с ее стороны. Но мудрая старушка, видя что я бездействую, стала притворяться, что она слаба здоровьем и что ее мучит зубная боль. Я прикладывала горячие компрессы, давала ей аспирин, наконец я сказала:

— Должно быть, это воспаление. Мы должны отвести тебя к дантисту.

— К чему тревожиться о моем зубе, — сказала няня, — когда ты готова оставить нас умирать в этой замерзшей пустыне. Смерть скоро положит конец этой ужасной боли.

— Не говори так, нянечка, дорогая! Мы найдем тебе дантиста. Достанем фальшивые документы и убежим.

Я думала, что смогу получить документы через мои связи. Няня решила послать меня с Федором в Петроград. Я хотела идти одна, но Федор не захотел оставаться. Они втайне от меня посовещались, и в конце концов мы решили идти все вместе.

Итак, утром следующего дня мы отправились наиболее коротким и безопасным маршрутом по льду. Было не видно ни зги, шел снег. Няня была закутана в пальто, сшитое из занавеси, голова и плечи укрыты шерстяным одеялом. Я была одета в красноармейскую шинель, на голове была шаль из клетчатого шотландского пледа и рукавицы, сшитые из занавеси. Мы решили, что если нас остановят, то я назовусь няниной дочерью Тамарой Егоровной из Псковской губернии, бегущей от тягот германской оккупации и направляющейся в Петроград на поиски отца, машиниста бывшего Путиловского завода. Федор должен был держаться на расстоянии от нас и притворяться глухонемым.

С помощью компаса, обнаруженного в сарае для лодок, мы направились на юго-восток к Васильевскому острову, где я намеревалась найти добрых людей, которые помогли мне бежать на дачу. Сквозь снег и тьму мы шли медленно. Бывшая дорожка к северному берегу больше не расчищалась, и сугробы мешали нашему продвижению. Няне часто приходилось останавливаться и отдыхать. В конце концов Федор понес ее и опустил только четыре или пять часов спустя, когда мы подошли к лесистой и пустынной западной оконечности острова. Наткнувшись на дровосеков с санями, мы притворились, что тоже собираем дрова. Наш странный наряд не привлек особого внимания, ведь при новом коммунистическом равенстве полов женщины часто носили мужскую одежду; каждый носил то, что мог найти.

В доме с садом на Малом проспекте штакетник и деревянное крыльцо были разобраны на дрова. Там никого не было. Когда я подошла к задней двери соседей, чтобы расспросить о своих знакомых, какая-то старуха торопливо сказала: „Не знаю, не знаю“, — и захлопнула передо мной дверь.