Дворянская дочь

Сиделка тут же вручила мне снятый с моей шеи кожаный мешочек, в котором были последние письма от отца, Стефана и от моей тезки.

— Можно я взгляну на письмо? — Изящная маленькая рука Марии Федоровны протянулась за ним.

— Оно только для меня, ваше величество, — я прижала мешочек к груди. Таник никогда бы не простила мне, если бы я показала такое письмо ее бабушке — Мы никогда не показывали письма друг друга.

Маленькая рука дрогнула в нетерпении, но сдержалась.

— Да, конечно, совершенно верно. Но у вас есть письмо! Татьяна жива. Я никогда не верила этим... слухам. Поправляйся скорее, Тата, дорогая. Я еще приду навестить тебя, когда тебе станет лучше — рука погладила меня по щеке и отстранилась.

Я попыталась найти дорогу обратно в Сад. Но он был все еще так далеко, так высоко, и мне не хватало дыхания...

Из тумана стали появляться лица доктора, сиделки, няни. Алексей, держась за свою маленькую бородку, стоит у кровати в ногах.

— После всего, что Татьяна Петровна пережила — и жестокий холод, и ужасные условия, — вы говорите о какой-то опасности! — его голос звучит сердито и отчетливо. — Как она может умереть теперь?

— Мы часто видим пациентов с пневмонией, которые переживают зиму, чтобы скончаться весной, — отвечает доктор. — У Татьяны Петровны железный организм, как и у всех Силомирских, но в данном случае существует физиологический фактор... У пациентки отсутствует воля к жизни.

Теперь к запаху сирени и жасмина примешивается запах ладана. Я слышу, как священник глухо и монотонно молит Бога о спасении и помиловании грешницы Татьяны Петровны — покойной княжны, любимой всей Россией. Спаси и помилуй Господи ее душу!

Итак, я мертва, подумала я, увидев себя лежащей на похоронных дрогах, одетой во все белое, как невеста. Вокруг меня высокие свечи, в головах белые лилии. Я не чувствую сожаления, только спешу поскорее попасть в Сад. А вместо этого — серая бесконечная пустота.

— Скажи мне, Господи, — кричу я. — Укажи мне путь!

Нет ответа.

— Неужели это то, к чему я стремилась? Лучше идти через огонь, лед и удушье, чем быть брошенной в пустоту!

Я лежала в постели. Священник ушел. Только запах ладана все еще стоял в комнате. Вместо торжественного песнопения я услышала, как где-то неподалеку скулит собака. Не открывая глаз, я провела рукой по шелковому покрывалу, пока не наткнулись на что-то теплое и нежное. Скулеж перешел в радостное повизгивание. Мою руку кто-то слегка подтолкнул, а потом лизнул. „Бобби!“ — подумала я.

И так же сильно, как я хотела умереть, я захотела жить. Я желала этого всеми силами, я боролась за каждый болезненный вздох. Наконец, измученная борьбой, я заснула глубоким сном без сновидений.

Проснулась я, мокрая от пота. Меня окутывала приятная сонная слабость.

— Няня, подай мне шоколад в постель.

— Сейчас, сейчас, любовь моя, — просияла та, вместо того чтобы побранить меня за такие барские привычки. Она поговорила с дежурной сестрой и потом стала целовать мое лицо, руки и плечи. — Слава тебе Господи, ты вернулась к нам, любовь моя, мы попрощались с тобой прошлой ночью. Священник причастил тебя, и во всех церквях Ялты шли службы по тебе. Господь услышал наши молитвы! — она горячо перекрестилась.

Вскоре, лежа в свежезастеленной кровати и потягивая с ложечки вкусный горячий шоколад, я смотрела на солнечный свет, лившийся в открытое на балкон французское окно и сказала:

— Няня, мне кажется, я в Алупке на Черном море.

— Тут, голубка моя, тут.

— Значит, Бобби действительно был в моей комнате?

— Его не надо было пускать, но он такой слабый и старый, что доктор сказал, что в любом случае ничего не случится, — этой ночи ты не переживешь.

— Пустите его снова.

— Он весь в болячках. Он линяет, и от него пахнет...

— Он живой. Он теплый и нежный. Впустите его! — Я снова была княжной Силомирской, хозяйкой в своем доме.

Няня передала мое желание, потом вернулась к постели.

— Они пошли к Вере Кирилловне за Бобби. Ее милость еще спит, после того как она молилась за вас прошлой ночью.

— Вера Кирилловна, конечно, — имя это вызвало в моей измученной памяти дореволюционное прошлое и его страшный конец. — Мы спаслись от большевиков?

— Спаслись, слава Богу! — Няня не добавила одного — надолго ли.

Я оглядела себя и не увидела своих длинных, до пояса, кос. Няня объяснила это старым народным поверьем.

— Мы отрезали твои волосы, любовь моя, потому что за ними трудно было ухаживать и они отнимали у тебя силы.

— Но Стефану нравилось, что они длинные, — во мне что-то сломалось, когда я вспомнила то, во что невозможно поверить — Стефана больше нет.

Няня глядела на меня своими темными русскими, всепонимающими глазами.

В один миг мое чудесное ощущение возвращения к жизни исчезло. Это был все тот же унылый, серый, скучный и отвратительный мир, в который я вернулась. И все-таки это было лучше, чем ничего.

— Я рада, что ты остригла мои волосы, — сказала я. — Теперь я всегда буду их коротко стричь, в память о нем. И в память о великой княжне Татьяне Николаевне я даю обет никогда больше не носить драгоценности.