Дворянская дочь

Сомневаясь, примут ли меня раньше назначенного времени, я подошла к задней двери, но похожая на мою маму женщина средних лет — хозяйка дома, которая впустила меня, вела себя так, словно меня ожидали к чаю. Ее муж, бывший квартирмейстер кавалерийского корпуса, которым отец командовал в Галиции, теперь работал в советском комиссариате снабжения. Меня угостили настоящим чаем с черным хлебом и вареньем. Моя хозяйка помогла мне переодеться в ситцевое крестьянское платье. Мне подложили бюст, зачернили зуб, а волосы спрятали под платок.

На рассвете пришел рыбак, чтобы провести меня через пустынные поля и леса на западный конец острова. Рыбацкий баркас был причален к уединенной деревянной пристани. Я забралась в него и спряталась в крошечной кабине.

Мы плыли не более пятнадцати минут, как вдруг мотор заглох, и наша лодка закачалась на волне от другой, большой лодки. Я услышала оклик, а затем донеслись слова:

— Товарищ рыбак, мы ищем девушку двадцати одного года, высокую тонкую блондинку, бывшую княжну Силомирскую, разыскиваемую как врага Советской республики. Любой, помогающий ее побегу будет расстрелян.

— И правильно, — последовал звонкий ответ. — Я начеку, товарищи.

Еще через час с четвертью лодка остановилась снова, люк отрыли, и мне помогли выбраться из кабины. Отдав в награду мои часы, я сняла туфли и прыгнула через борт. Я быстро перешла вброд укрытую бухточку в своем поместье на Финском заливе, верстой севернее виллы, стоящей на холме.

Выбравшись на берег, я спряталась в болотистых зарослях, расправляя мокрый подол юбки и глубоко вдыхая очищающий морской воздух. Бухточка была тихой и выглядела фантастической в белом свете летнего солнцестояния. Листья огромного дуба, росшего на самом берегу, неподвижно нависали над блестящей водой. Это был дуб из волшебной сказки моего детского мира воображения, и я слышала красивый голос отца, декламирующего начальные строки из «Руслана и Людмилы» Пушкина:

У Лукоморья дуб зеленый.
Златая цепь на дубе том,
И днем, и ночью кот ученый
Все ходит по цепи кругом.
Идет направо — песнь заводит,
Налево — сказку говорит:
Там чудеса…

«Лукоморье» — так я называла ребенком это место, где были тайные дорожки и следы невиданных зверей. Выступят ли из глубин тридцать витязей прекрасных, или это будут красные матросы, которые придут расстрелять меня и моего отца на рассвете? Будет ли эта ночь моей последней ночью на земле, и неужели я больше не почувствую на своих губах бархатно-мягкие губы Стиви? Всего лишь три года назад я была убеждена в осуществлении моих сказочных видений любви и жизни. Я парила над обычным миром как птица с редкостным оперением. А теперь я была птицей, за которой охотились, с остекленевшими глазами и бьющимся сердцем, прячущейся от красных ищеек в болоте.

Папа, папа, думала я, успеют ли они освободить тебя? Попадем ли мы с тобой на баскское побережье, где ты снова стал бы сильным и забыл свои мучения, глядя на своих внуков, играющих на пляже? Или это письмо, лежащее у моего сердца, твое прощание со мной? И как же оно прекрасно!

Я вынула письмо и перечитывала его в ярком свете северной ночи, пока не выучила наизусть. Как мне хотелось, чтобы Таник могла увидеть его! Где она теперь? Такая же, как и я, беглянка, или ее уже освободили? Закрыв глаза, я почти ощутила ее присутствие.

Нежная и мучительная грусть изгоняла страх, в то время как девические воспоминания проплывали перед моим мысленным взором. Каждый момент близости и счастья с отцом с начала войны до самого его ареста живо вставали передо мной. Берег был тих. Южнее лежало широкое устье Невы, в котором уже не отражались огни прогулочных пароходов. Ни звуков аккордеона, ни смеха не доносилось с патрульных катеров, еженощно обшаривающих Кронштадтскую бухту своими прожекторами. Я расправила письмо отца и прижала его обеими руками к груди, затем, склонив голову к стволу вяза, я задремала.

Разбудил меня звук работающего вхолостую мотора. Я с облегчением узнала баркас, который привез меня. Пока он отталкивался, Федор вброд перешел бухточку, неся в своих огромных ручищах мою старую няню, как маленького ребенка.

— Господи Боже мой, такие дела в моем возрасте, — пыхтела няня, когда Федор опустил ее. — Слава Богу ты-то хоть цела, голубка моя.

— Драгоценности у тебя? — спросила я.

Няня похлопала по лифу и юбке своего сарафана.

— Они здесь, я принесла и кое-чего получше.

Проворная старушка достала хлеб и колбасу, на которые я с жадностью набросилась. Мы заползли в кустарник и, согнувшись в три погибели, стали ждать наших спасителей.