Дворянская дочь

Няня, продолжая обнимать ноги отца, рыдала вместе с Семеном, одна только я из них троих не плакала. Мною овладело какое-то поразительное спокойствие, в котором отчетливо раздавался и звук лопаты, ударявшейся о камень, и негромкий писк лесных зверушек, и щебет птиц, и плеск волны, набегающей на берег, и печальные крики чаек.

— Няня, почему ты плачешь? Папе хорошо, папа с нашим Господом. Ну успокойся хоть немножко.

— Как я могу не плакать, когда сердце мое разрывается? Хочешь, голубка моя, мы оставим тебя одну, если мы тебя тревожим. Пойдем, Семен, оставим княжну.

— Останьтесь, — мне стало стыдно. — Вы тоже любили его. Мы помолимся за него вместе.

Я начала тихо молиться, няня и Семен вполголоса вторили мне, пока не вернулся генерал Майский и не сказал, что могила готова.

Я долгим взглядом всматривалась в лицо отца. Затем наклонилась и поцеловала его в лоб.

— Спи с миром, папочка, — пробормотала я и ощутила острое желание вытянуться рядом с ним и не вставать больше. Генерал Майский поднял меня и увел в сторону, пока тело, завернутое в парусину, опускали в могилу.

Когда могилу засыпали, дюжина офицеров, переодетых матросами, выстроились в линию по обеим ее сторонам. В ногах, где в тени дуба росла береза, встали на колени Семен, Федор и няня, я встала в головах могилы и попросила Бориса Майского сказать несколько слов.

Он снял шапку и, прижав ее к груди, сказал мягким, мелодичным голосом, так не похожим на его обычный резкий тон:

— Мы вручаем тебе, Господи, душу генерала князя Силомирского, который умер за честь своего государя и отечество. Когда пробьет наш час присоединиться к нему, дай нам Бог сделать это так же, как наш князь и командир. Аминь!

Из опасения обнаружить себя, салютовать не стали. Офицеры отдали честь, а потом, один за другим, они подошли ко мне. Спокойно, без слез, я подавала им руку и благодарила каждого из них, по очереди, за верность моему отцу. Затем наступила минута молчания и, отдав последнюю дань погибшему, мы вернулись к своим мирским делам.

Генерал Майский взял обойму, проверил мой револьвер и подвел меня к зарослям ежевики. Здесь я должна была скрываться до наступления ночи, когда мы совершим побег в Финляндию, где нас примет другое судно офицеров моего отца. Семен будет прикрывать меня, а Федор останется с няней. Потом Борис Андреевич расставил часовых, приказав им стрелять только в случае крайней необходимости. У каждого из них кроме огнестрельного оружия были наготове ножи.

Я заползла в кусты, держа в руках револьвер. Солнце поднималось все выше и выше, становилось жарко и неудобно. Я ела ежевику, смахивая мух с лица и муравьев с ног, и меня охватила дремота. Все страхи, надежды и горести последнего месяца вылились в одно непреодолимое желание — заснуть. Я свернулась калачиком на земле, положила одну руку под щеку, в другой сжала револьвер и заснула.

Пока я спала беспробудным сном, дневная жара стала спадать, с залива подул прохладный ветерок. Вдруг сквозь сон я услышала условный предупреждающий свист, хрип, шум рукопашной схватки и тарахтенье моторного баркаса. Первое, что я увидела, открыв глаза, был настоящий красный матрос, поднимающий надо мной штык. Рука с револьвером была у меня на груди. Направив его в блестящее, красное лицо матроса с длинными усами и оскаленными зубами, похожими на моржовые клыки, я выстрелила. Винтовка выпала у него из рук, а тело его, вздрогнув, упало на меня, забрызгав меня кровью. Я оттолкнула его с силой, которую мне придало отвращение от вида этой страшной картины, и поднялась на ноги. Но в тот момент, когда я выпрямилась, я ощутила дикую боль от удара сзади по голове. Я почувствовала тошноту, головокружение, на меня навалилась огромная усталость. Я поняла, что умираю, а значит, скоро меня положат рядом с отцом, чтобы я заснула навсегда в его могиле.

27

Первым моим чувством, когда сознание вернулось ко мне, было сожаление. Как жаль, что я не умерла, подумала я. И как во время болезни, когда мне было лет десять, я попыталась снова заснуть в надежде, что, может быть, я еще умру. Из-за головной боли и тошноты заснуть не удалось, и я открыла глаза.

Я лежала вытянувшись в подвале. Из узкой щели высоко в стене просачивался мутный свет, надо мной склонилось лицо с бровями вразлет и орлиным носом.

— Татьяна Петровна, как вы себя чувствуете?

Я вспомнила это отвратительное ощущение тяжести на своем теле. Оттолкнувшись ладонями, я снова почувствовала дикую боль и застонала.

Няня держала кастрюлю. Она обтирала мое лицо и сказала генералу, который менял окровавленную повязку.

— Вы не должны задавать ей вопросы, ваше превосходительство. Ей от этого еще хуже.

— Няня, — сказала я.

— Видите, ваше превосходительство, она меня узнает. Ну как ты, голубка моя?

— Я хочу в свою постель, хочу к папе.

— Хорошо, хорошо, засыпай, — тихонько пробормотала няня, но Борис Майский сказал:

— Не ободряйте ее. Нужно заставить ее вспомнить! Татьяна Петровна, кто я?

— Борис Андреевич Майский. Я упала с лошади?