Дворик. Роман

Фаня внимала, сочувствуя и кивая, как могла; одной рукой она подпирала подбородок, а второй рукой щипала стонущего от позывов смеха Гарика. Наконец, она не выдержала и, отвернувшись, сказала яростным шёпотом:

— Гарик, какая ж ты скотина!..

— … А его папа и мой дедушка, Страпон Харлампиевич Медиакакис… — продолжала тем временем Августина.

Здесь наступил, как говорят режиссёры, «слом ритма». Гарик поднялся во весь свой небольшой рост, шатаясь, и с визгом, махая руками, выбежал из комнаты.

— Я что-то не так сказала?.. — спросила Августина растерянно.

Фаня выглядела удручённо.

— Не берите в голову, деточка, — сказала она. — Гарик очень хороший у меня, только немножко несдержанный… И — добавила она со вздохом, — для своего возраста он слишком много знает…

Августина посидела немного, приходя в себя, и грустно сказала:

— Медиакакисы теперь владеют газетами и телевизионным каналом в Греции. И если бы я не потеряла все папины документы, то я могла бы уехать туда, а так — я должна сидеть в этом непонятном городке…

— … В этой бескультурной стране!.. — подхватила Фаня, покачивая головой. — Августиночка! Я Вам скажу. Я скажу Вам — я устала! Я устала здесь, где ходят в чем попало, говорят, что попало, где всё жарко по сравнению даже с Одессой, а дышать можно или кондиционером, или задницей. Зачем я здесь сижу? Где Одесса, а где тридцать тысяч населения! Дорогая, поймите меня…

— … Я Вас понимаю! Я Вас так понимаю!.. — воскликнула Августина.

— Мне хочется видеть каждый день хоть одного нового человека на улице! — продолжала Фаня, набирая эмоции. — И чтобы все старые были культурные. А здесь даже Саре с Цилей обсудить некого. А мне нечего. Я их спрашиваю: вы хоть знаете, кто такой Пушкин?.. Лермонтов?.. Розенбаум? Моя хорошая, они не знают Розенбаума!!! Им говоришь: Лариса Долина — они смотрят, как бараны! Что я после этого хочу? Что они после этого хотят?! Они не знают Ирочку Аллегрову!..

— Они не знают Римского-Корсакова! — горестно отозвалась Августина. — А между прочим, его именем названа моя консерватория! В Санкт-Петербурге!

— Консерватория! Они знают, что это такое? — фыркнула Фаня.

— Знают… только по-другому, — сказала совершенно убитая Августина. — Здесь это просто музыкальная школа. И меня туда не берут! Они говорят, что русских учителей музыки здесь больше, чем желающих её изучать!

— Солнце моё, так конечно! Что такое?! Оно им надо?.. — сказала Фаня.

— Я начинала писать диссертацию по взаимосвязи Шумана и Сен-Санса… — произнесла Августина.

Фаня прервала её.

— Мамонька, Вы только им такие слова не говорите, хорошо? Они же родят с перепуга! У них же тут вся музыка восточная, а вся русская культура — это Левинзон и Губерман. Моя хорошая, я Губермана очень уважаю. Но мне надоело каждые полгода ходить в местный клуб и слушать там от него про Бога, евреев, про сиськи и письки! За это и выпьем! — возгласила она, поднимая стопку.

Августине это показалось убедительным аргументом. И дамы залихватски выпили.

Августину куда-то понесло. Пред ней разливались волны прекрасного сияния. Рядом, призывно изгибаясь, лежали пополняемые невесть откуда волшебные огурчики и маринованный чесночок. Главным во рту был теперь нежнейший вкус некоего звёздного салатика, а в голове просто-таки пёрла оглушительная свобода. Свобода!..

— А теперь — творчество! — провозгласила Фаня, поднимаясь во весь свой могучий рост.

— Мама!.. — попытался было вмешаться Гарик.

— Гарик, отвали! — не оборачиваясь, ответствовала Фаня. — Культурный люди вмазали и пожрали, так пришла пора говорить о вечном! Что такое!

— Фаня… а разве мы не о вечном говорим? — удивилась Августина.

— Да! Да! Но ни разу до этого момента не говорили мы о нём языком поэзии! — Фаня звучала всё более торжественно.

— Так… Мама, может, попозже?.. — сказал Гарик, и Августине впервые за их короткую, но бурную встречу послышались нотки неуверенности с оттенком даже какого-то мученичества.

— Когда? — изумилась Фаня? — Мы уже достаточно, понимаешь, близко знакомы! Гусечка — человек тонкой души, настоящая интеллигентка!..

— Мама…

— … и я уверенная, что она воспримет поэзию твоей мамы, что такое! Это время — пришло! Это сказала — я! — победоносно завершила Фаня. И тут же, повернувшись к Августине, учтиво спросила: — Вы же ж не против, чтоб я Вам почитала свою поэзию, дорогая?..

— Свою поэзию?! Да, пожалуйста, Фанечка! Вы меня просто осчастливите! — воскликнула Августина, вся сияя от восторга.

— Вот! Вот! А что я говорила? — удовлетворённо сказала Фаня, обращаясь к Гарику. — Один родной сын, плоть и кровь, в меня не верит! — добавила она с укоризной.

— Да, конечно… — сказал Гарик. — В тебя попробуй не поверь. Себе дороже… — добавил он совсем уже тихо, и вечность в лице мировой поэзии, которая была, в свою очередь, в лице Фани, его никак не услышала.

Мировая поэзия в лице Фани в это время уже воздвиглась над столом и декламировала:

— Номер один!

Номер один моей жизни,

Страдающая душа –

Скажи мне, загадка Вселенной:

Я для тебя хороша?

— Как прекрасно… — сказала Августина, глядя на Фаню широко раскрытыми глазами. — А дальше?