Дворцовые интриги и политические авантюры. Записки Марии Клейнмихель

В августе Керенский снова приехал в Царское Село. Он направился прямо в комнату императора и сообщил ему, что Временное правительство решило для их безопасности перевести его со всей семьей в другое место и что отъезд должен немедленно последовать. «Куда повезут нас?» — спросил Государь. «Вы это в пути узнаете», — ответил Керенский. Николай II обладал непоколебимым оптимизмом, и так как тон Керенского показался ему дружественным, то он был уверен, что их повезут в Крым, что ему было очень желательно.

Керенский дал нам всем очень мало времени для упаковки вещей и вообще для дорожных приготовлений. Я, конечно, решил сопутствовать Государю, но он сказал мне со своей природной добротой и чуткостью: «Не может быть, конечно, и речи о том, чтобы Вы с нами ехали, мой милый Бенкендорф. Ваша жена слишком больна, и Вы не можете ее оставить. Я возьму с собой вашего пасынка — князя Василия Долгорукова, генерала Татищева, доктора Боткина и m-er Жильяра. Для начала будет достаточно. Когда супруга Ваша поправится, Вы, конечно, можете к нам приехать».

Волнение прислуги было велико. Я должен заметить, что оставшиеся при царской семье слуги были ей очень преданы, и никто из них не отказывался следовать за императором и его семьей. Другие же слуги вели себя недостойно, и под предлогом любви к отечеству и либеральным идеям они покинули свою службу у императора.

Час отъезда был назначен Керенским на 3 часа утра. С половины третьего были уже все в сборе в зале дворца, где священник совершал молебен. Бедные дети особенно радовались предстоящей перемене. Наследник был очень оживлен и шаловлив. Все были убеждены, что цель их поездки — Ливадия в Крыму.

Пробило 3 часа. Прошло затем четверть часа, затем полчаса, три четверти, час. Керенский не появлялся. Наконец Государь послал офицера разыскать диктатора, находившегося все это время во дворце. Офицер вернулся и сообщил, что диктатор спит и никто не имеет права его будить. Все были давно готовы. Государь был уже в фуражке, в перчатках. Нетерпение и нервность возрастали, и мы все глубоко чувствовали то унижение, которое выпало на долю того, кто еще вчера был всесильным властителем. Наконец, после того, как мы прождали два часа, появился Керенский — свежий, отдохнувший. Он не сказал ни слова в извинение и лишь произнес, будто желая этим сделать всем удовольствие: «Я прекрасно выспался. Теперь можем ехать».

В руках такого человека находилась судьба России!

Мое заключение

Власть все более и более левела. Родзянко перестал быть народным божеством; народный трибун Керенский стал диктатором.

Однажды после завтрака у меня в квартире появились 33 матроса с державшимся пассивно дрожащим морским офицером. Они пришли меня арестовать. Начальником их был студент. На этот раз они мне предъявили приказ, подписанный Советом рабочих и солдатских депутатов. Гостившая у меня сестра моя не знала, когда мы вновь увидимся, была очень огорчена разлукой со мной.

— За что вы меня арестовали, — спросила я, — какое обвинение вы мне предъявляете?

— Вы — враг народа, — последовало в ответ.

Бывший при этом матрос, унтер-офицер, сказал мне грубо:

— Мы требуем, чтобы Вы нас кормили и платили нам за охрану по три рубля в день. Это мы получаем от всех иностранных посольств.

— Господин офицер, — обратилась я к лейтенанту, — объясните вашим людям, что в данном случае они этого не могут требовать — я вас не приглашала. Вы исполняете вашу очень для меня тягостную обязанность, и я не обязана ни кормить вас, ни платить вам.

— Я советую Вам для Вашей безопасности исполнить их требование, — сказал он мне тихо и пошел за студентом, расставлявшим караулы.

Вместе со мной была арестована вся моя прислуга. Дочь моей экономки, служившая в банке, находившаяся тогда в гостях у своей матери, несмотря на все ее просьбы, была арестована, и когда ее освободили, она потеряла свое место. Моя секретарша, англичанка мисс Плинке не захотела меня покидать, и ее присутствие, спокойствие, самопожертвование мне очень облегчали гнет этих долгих мучительных дней.

Нам объяснили, что мы все находимся под тайным арестом и ни с кем сноситься не имеем права. Мне разрешалось писать только министру юстиции Бессарабову[101] и председателю Совета солдатских депутатов; письма эти просматривались каждый раз дежурным матросом, и это было смешно, так как эти господа были безграмотны и читать не умели.