Двуглавый орел

Сначала я решил, что нам это не сильно поможет, услышав пугающе оглушительный хруст разламывающегося шасси аэроплана, а днище заскользило среди нагромождения скал, которые в этих краях считались землей. Думаю, на самом деле нас спас удар о внешний ряд колючей проволоки, остановивший нас, как тормозной трос на палубе авианосца, прежде чем мы успели проскользить довольно далеко на разваливающемся на куски аэроплане.

Во всяком случае, я помню лишь резкий толчок при торможении, потом — как меня отбросило от Тотта, и мы вдвоем перелезли через борт с порезами, синяками и ушибами, но в целом невредимые, и нырнули в укрытие в ближайшую воронку, когда вокруг засвистели первые пули.

В воронке мне тут же инстинктивно захотелось выкарабкаться обратно, невзирая на трескотню пуль наверху. Даже под градом свинца в двух метрах над головой было потрясением обнаружить, что воронка уже занята.

Что касается ее обитателя, он, по-видимому, не возражал против вторжения и лишь приветственно ухмылялся. С первого взгляда было очевидно, что он находится тут уже довольно долго. Однако я всегда считал удивительным, как быстро человек привыкает к тому, от чего в других обстоятельствах покрылся бы мурашками отвращения. И это вдвойне верно, если (как в нашем случае) приподнять голову над краем воронки, чтобы поискать другое укрытие, определённо означало тут же этой головы лишиться.

Мы с Тоттом быстро сошлись во мнении, что в целом мертвые менее опасны, чем живые, и устроились поудобнее, стараясь не смотреть на нашего компаньона, лежащего на спине у противоположного края, уставившись пустыми глазницами в безоблачное голубое небо. Думаю, это был итальянец, но не уверен.

Обе армии носили серую форму, наша — слегка синеватого оттенка, а их — зеленоватого, но месяцы солнца, дождя и пыли давно уже стёрли эти различия. В любом случае, я не собирался проводить посмертное расследование — в покойниках есть молчаливая завершённость, от которой такие мелкие вопросы, как национальность, делаются смешными.

Я обдумывал наше положение. Мы оба пережили крушение невредимыми, и я предполагал — если на оставшиеся дневные часы мы скованы вражеским огнём, то, должно быть, ниже по склону наши люди так же удерживают итальянцев, так что до нас они не доберутся.

Когда мы только заползли в воронку, рядом разорвался небольшой снаряд, но с тех пор было тихо, из чего я заключил, что противник будет ждать до темноты, а затем вышлет наряд, чтобы снять с обломков аэроплана всё, представляющее хоть какой-то интерес. Я к тому времени намеревался поджечь его и уйти.

А пока нам предстояло просто лежать в воронке под обжигающим солнцем и с трупом за компанию, считая часы до заката.

Я посмотрел на часы: одиннадцать тридцать пять. Значит, придется поджариваться здесь еще десять часов, прежде чем станет достаточно темно для побега. Во рту уже пересохло от волнения и напряжения. Мы с Тоттом попытались устроить тень, навесив летные куртки на пару кусков колючей проволоки, натянутой между обломками винтовки, найденной на дне ямы.

Мы стали ждать, стараясь не обращать внимания на огромных мух, заметивших нас и начавших собираться в рой. Меня озадачило, что при наличии в округе множества интересных объектов, которые мог найти и самый нечувствительный нос, эти насекомые уделяли столько внимания живым.

Помимо зловония, у этой пустоши была и другая особенность, которая произвела на меня впечатление, пока мы лежали там в то августовское утро — это невообразимый шум.

Как я полагаю, на Швиньяке это называлось "затишьем" — поскольку обе армии на какое-то время выдохлись, сражаясь за эту высоту. Но даже сейчас снаряды непрерывно свистели и грохотали над головой, выискивая тропинки и окопы в тылу и бредущих по ним потеющих солдат, отряженных на доставку обеда на передовую.

Непрерывно трещали винтовки, словно на стерне после сбора урожая горел сухой хворост. Казалось, одного выстрела достаточно, чтобы вызвать перестрелку, не утихающую несколько минут. Почти как лай деревенской собаки ночью, заставляющий лаять всех остальных псов в округе, пока не устанут. Я подумал, если это затишье, каково же тогда, когда действительно шумно? Однако посреди этого грохота иногда, как ни странно, можно было разобрать обычные бытовые звуки вроде бряцания туалетного ведра в соседнем окопе. Иногда кто-нибудь ломал на дрова ящики или свистел. Звуки напоминали нам, что этот унылый склон, ещё два года назад безлюдный, как арктическая тундра, теперь кишел людьми, точно городская улица.

Около полудня шум выстрелов стих настолько, что я, не веря своим ушам, услышал слабые звуки, доносившиеся с переднего края, примерно в двухстах метрах вверх по склону. Это был скрипач, наигрывавший мелодию "In Prater blühn wieder die Bäume" [29], очень популярную в то лето 1916 года. Её сентиментальные звуки производили странное впечатление в этом похожем на склеп месте, не говоря уже о том, что у меня от самой этой музыки сводило челюсть.