Двухголовая химера

Над городом чад и зловонье густое,
Не молкнет паскудная брань воронья.
Ворота открыты, пост брошен… На воле
Гуляет чума, всех подряд хороня.

Живая душа этих мест сторонится,

В кольце серых стен даже свет обречён.
И кружат над городом чёрные птицы,
И рыщет по улицам призрачный гон.

Но вот тёмной ночью герой неприметный,

Что прибыл из дальних цветущих равнин,
Возник на пороге беды беспросветной.
Все мимо прошли. Не сбежал он один.

И видит: отчаянья рана гноится,

Остывшей надеждой терзая умы,
И слепы глаза, и измучены лица,
Покорны сердца, будто бьются взаймы…

Не выдержал: «Люди, послушайте! — крикнул. —

Ведь это не жизнь — посмотрите вокруг!
Вы предали древних, бороться отвыкнув.
Вас гложет проклятье опущенных рук!»

Но серая немощь ответила злобно:

«Ты разве не ведаешь, чем мы больны?
Здесь даже дыхание пытке подобно.
Проваливай прочь! Наши дни сочтены».

Чужак отшатнулся, в смятеньи немея.

«Вы что же, совсем не желаете жить?»
«Нас прокляли Боги. Их воля сильнее,
А ты лишь мешаешь нам кару сносить!»

Ударил в лицо кем-то брошенный камень,

Из глоток людских хлынул брани поток —
Оскалилась ярость гнилыми клыками.
Отпрянул герой… Только сдаться не смог.

Лишь тихо промолвил: «Я дам вам лекарство».

И, тяжко ступая меж каменных глыб,
Пошёл в сердцевину проклятого царства,
Туда, где дуб вечный от порчи погиб.

Свою же ладонь герой ранил смиренно,

И красное капнуло прямо на снег…
И люди узрели в экстазе священном,
Как мёртвое древо пустило побег.

Их вера вернулась тотчас. Без раздумий

Все кинулись к ране за влагой святой,
И капля за каплей тела живых мумий
Учились по новой дышать красотой.

Трудилось без устали смелое сердце,

Лекарство толкая из праведных жил,
И каждый вкусил панацеи пришельца,
И каждого в городе он исцелил.

Под ласковым солнцем раскинулось счастье:

С Костлявой сегодня никто не уйдёт!
Люд празднует жизнь, упивается всласть ей,
У дерева вечного вьёт хоровод.

А что же чужак? Он отдал всё, что было —

Таков уж героев суровый удел.
Ещё до светла его тело остыло,
И ни один бард о нём песни не спел.

Те люди опять веселились как дети,

Вернувшись к беспечности прежних времён.
И в счастье дарёном никто не заметил,
Как вновь собираются стаи ворон.[3]

Финальным аккордом музыкант сорвал немногочисленные аплодисменты и поклонился. Возвращаясь на место, он бросил взгляд на Рэна и коротко кивнул, показав, что играл для него.

— Слыхал народное творчество? — Литесса снова повернулась к пуэри. — Затянуто, но мысль моя в нём прослеживается. Даже не самые умные её понимают. А уж с твоими мозгами как можно этого не понять?

— Я понимаю, — тихо ответил охотник, всё ещё глядя на барда, уже вернувшегося к подбору следующей строки баллады. — Но не могу смириться. Не могу и не стану.

Архимагесса пристально посмотрела ему в глаза и её ровные губы дрогнули в улыбке. Тёплой, понимающей, но слегка снисходительной. Как для неразумного дитя.

— Твоё право. Но ты слышал, чем это заканчивается.

Рэн пожал плечами: