Двуликий ангелочек

Из-за стеллажей вышел милиционер лет двадцати пяти или около того. В руках у него были блокнот и авторучка.

– Спасибо тебе, теть Люба, – сказал он хозяйке стеллажей, – выручила. Кроме тебя, об этой компании теперь никто ничего рассказать не может. Я зайду еще, поговорим тогда подробнее. Когда у тебя время будет.

Тетя Люба проводила строгим взглядом вышедшего в дверь милиционера и проворчала:

– Так и подкатывает – приду да поговорим, а сам бы хоть раз шоколадку принес, ведь третий раз приходит. Надоел уже!

– Теть Люба, это тоже к тебе, Людмила Васильевна просила проводить, – сообщила ей молодая воспитательница. – Просила помочь разобраться с каким-то вопросом.

Она многозначительно посмотрела на кастеляншу и выскочила за дверь.

– Ну? Тебе чего? – тут же повернулась ко мне Любовь Максимовна. – Ходишь, выбираешь? Этот не такой да эта не подходит? Так, что ли? Я тебе тут не помощница, для меня они все хорошие, и стройненькие, и кривенькие…

– Подождите, Любовь Максимовна! – воскликнула я. – Может быть, вы мне объясните, наконец, за кого меня тут все принимают?

– Как это за кого? – спросила она удивленно. – Известно за кого. За мамашу бездетную, за кого же еще? Хочешь мальчика усыновить. Или тебе девочка нужна? Так присматривай девочку, а я тебе не помощница. И что это Людка тебя ко мне прислала?

– Послушайте, это не она меня прислала, а я просила вас найти, – принялась я объяснять. – И не выбираю я никого, у меня совсем другое дело.

– Мои дела давно закончились, – вздохнула старушка. – Здесь я так, век доживаю. Все ж тридцать лет тут директорствовала. Куда ж отсюда теперь уйдешь? Здесь и помру, наверное.

– Тридцать лет! – ужаснулась я. – А вы многих помните воспитанников вашего детдома?

– Ну, всех-то не помню, конечно, – задумалась Любовь Максимовна. – Только первых, пожалуй, с которыми первый год свой здесь работала. Те-то навсегда запомнились. А потом – не всех, не всех. Некоторых помню, особенно тех, кому родителей нашли… Всегда за них сердце у меня болело. Как жизнь-то сложится в чужой семье, с чужими людьми. Некоторые, знаешь, как кошку, ребенка-то в семью берут! Поиграются, пока не надоест, а потом забрасывают, расти сам как хочешь. Одеть – оденем, накормить – накормим, а вот любить – извини, некогда, дела!.. Разные люди-то бывают. Людка вот этого не понимает. Она каждому, кто в детдом придет, норовит ребенка навязать. Дурища! Уж сколько раз спорила с ней. Нет, говорит, мы их ни одеть толком, ни накормить досыта не можем, пусть лучше по семьям живут! Не переспоришь ее. Такая напористая.

– Да уж, я заметила, – поддакнула я. – Любовь Максимовна, а вы помните тех, кого вы отдавали в семьи пятнадцать лет назад?

Любовь Максимовна посмотрела на меня строго.

– Ты вот что, деваха! – заявила она. – Или все мне сейчас рассказывай как на духу, или слова от меня не добьешься. Я могу быть – как кремень! Ничем не разжалобишь!

И она мне продемонстрировала свой крепко сжатый сухонький кулачок.

Я и не собиралась скрывать от нее слишком много. Изложила ей всю ситуацию, которая меня привела в детский дом имени Песталоцци, опустив лишь кое-какие подробности из взаимоотношений в семье Серебровых и то, что мне удалось узнать о самой Геле Серебровой.

Но Любовь Максимовна поняла меня с полуслова. Наверное, ей хорошо были знакомы многие судьбы мальчишек и девчонок, взятых на усыновление или удочерение.

– Мучилась бедняжка, – сказала она тихо. – Вот и прибрал Господь. А не виновата ж ни в чем!

– Кто не виноват? – осторожно спросила я.

– Ангелиночка не виновата, – сказала старушка. – Как не помнить мне эту девочку. Такое ангельское личико у нее было. Это ж я ей имя-то придумала. А то передали мне ее из Дома ребенка, смотрю, написано – Катя. А у меня этих Кать десятка два, я и давай их всех переименовывать. Им-то не все ли равно, с каким именем жить. А эту я Ангелиной назвала. Тихая да спокойная была, маленькая, а ласковая… Вот и отдавай людям своих детей.

Старушка задумчиво уставилась на лежащий на столе журнал.

– Вы сказали, что ее из дома ребенка вам передали? – спросила я. – Это значит, что…

– Это значит, что стерва какая-то молодая отказалась от нее в роддоме! – не дала мне договорить Любовь Максимовна. – Нагуляла, родила да бросила на наши руки, воспитывайте! А я, мол, не нагулялась еще. Я бы таких мамаш… Зашивала бы им все наглухо, чтобы не рожали больше!

– А сейчас можно как-нибудь выяснить, кто была ее мать? – спросила я.

– А чего ж тут выяснять-то, – вздохнула Любовь Максимовна, – когда личное дело у меня хранится до сих пор. Когда у нас документы брали, сказали, только за пять лет возьмем, больше у нас в архив не поместится, мол. А остальные куда ж? Сжигать? А вдруг понадобятся еще? Люди-то живые, не померли. Что ж, даже следы об их матерях-отцах уничтожать! Я и сохранила на свой риск. Так у меня все и лежит. Пойдем, я тебе найду Ангелиночкино дело.

Она встала и направилась в глубь стеллажей. Меня поразили ее непропорционально толстые, распухшие от какой-то болезни ноги. Она с трудом передвигала их, переставляя, словно деревянные тумбы.