Двужильная Россия

Они были архаичны и очень трогательны, двое этих юношей, похожие на чеховских интеллигентов: бледные, с молодыми черными бородками, тихие, кроткие, по-братски заботящиеся друг о друге. Получив утром свои пайки, в том случае если это были высоко ценимые в тюрьме горбушки, мякиш они съедали тут же, а корки, представляющие собой нечто вроде коробочек, оставляли на обед. В обед же лакомились: выбранной из баланды капустой начиняли хлебные корочки и так ели. Пирог с капустой!

Был Никола-Князь, медвежатник, специалист по ограблению сейфов и несгораемых касс, – высшая квалификация в преступном мире. Речь о Николе-Князе впереди.

Часто поздним зимним вечером, когда после отбоя улеглись уже спать, в коридоре вдруг слышался шумный топот, дверь широко раскрывалась, и в камеру с гамом вваливалась орава солдатских шинелей, сразу человек двадцать-тридцать. Начинались поиски свободных коек, споры, ругань, все просыпались – было уже не до сна.

– Откуда, ребята?

– Парашютисты!

То были шпионы и диверсанты, которых на самолетах забрасывали немцы к нам, в глубокий тыл. Формировались они из русских военнопленных. История такого парашютиста было весьма стандартной. Красная армия, плен, немецкий лагерь смерти, краткосрочные шпионско-диверсионные курсы – шли туда ради спасения жизни. Девяносто пять процентов ребят поступали на курсы с целью вернуться таким способом в ряды Советской армии. Приземлившись ночью где-нибудь в лесу под Костромой и выбравшись из лямок парашюта, они спокойно дожидались утра, а тогда шли в правление ближайшего колхоза. «Принимайте гостей. Мы немецкие парашютисты».

Но попадались иногда среди них и такие, которые во время облавы в лесу отстреливались до последнего патрона.

Финал для тех и для других был один и тот же: 15–20 лет, спецлагерь, советская каторга.

Гитлеровское командование знало, конечно, ненадежность своих шпионских кадров, но руководилось определенным практическим расчетом. Если только пять процентов заброшенных в советские тылы будут добросовестно работать на новых хозяев, то и этого достаточно.

А забрасывали немцы своих шпионов пачками – в этом собственными глазами я мог убедиться. Пробудет такая партия у нас в камере три-четыре дня, уведут ее в этап, а чуть ли не на следующий день, вернее, ночь опять с топотом, шумом и гамом вваливается новая партия парашютистов.

Время шло. Пока где-то таинственные, неизвестные вершители судеб, механически штампуя приговоры, решали наши судьбы, я душой и телом отдыхал от лефортовских допросов и постепенно приходил в себя – более или менее. Возвращался писательский интерес к окружающему потустороннему миру, к новым для меня людям, в среду которых бросила судьба.

Тюрьма, где теперь находился, была старой политической тюрьмой, знакомой многим революционерам царского времени. Может быть, это легенда, но говорили в камере, будто на территории Бутырок сохранилась башня, в которой сидел Пугачев.

Среди разномастного, набитого в камеру арестантского народа спокойно расхаживал, поглядывая на всех странными, как будто остановившимися, водянисто-голубыми глазами невысокий, щуплый на вид паренек с темными усиками, похожий на молодого французика. Одет был французик в потрепанную и помятую солдатскую шинель. Звали его Виктором. Я поинтересовался его специальностью.

– Техник-нормировщик, – ответил Виктор и почему-то усмехнулся, покручивая усики.

Техником-нормировщиком, выяснилось позже, сделался он, когда сидел в лагере, а подлинной его профессией был взлом стальных сейфов. Судьба столкнула меня с «медвежатником», фигурой достаточно экзотической, и, естественно, я, писатель, не мог не заинтересоваться ею. Вскоре мы познакомились ближе. Виктор охотно, даже с удовольствием рассказывал о своих налетах на банки, магазины, сберегательные кассы, о том, как, вооруженный револьвером, грабил инкассаторов в ту минуту, когда они, получив деньги, усаживались в машину. Вероятно, здорово привирал, позировал – вот какой я ухарь! – но все равно слушать его было интересно. Основным в натуре такого человека была необузданная жажда жизненных благ, пусть даже самых примитивных.

– У меня такой характер, – откровенничал он. – Если я вижу, человек ест хороший торт, до тех пор не успокоюсь, пока сам такой же не попробую.

Видимо, почувствовав ко мне расположение, давал советы на будущее, как в свое время Николенко:

– Случится вам, Даниил Владимирович, в этапе или лагере, куда попадете, повстречаться с нашими ребятами из преступного мира, сразу скажите про меня. Дескать, вы с Николой-Князем из одного котелка ели, рядом на нарах спали. Никто вас тогда не тронет. Это меня так зовут – Никола-Князь.

Слова «преступный мир» выговаривал он со вкусом. Незадолго перед тем написал Виктор заявление на имя Сталина с просьбой направить на фронт, чтобы дать ему возможность честно защищать советскую Родину и кровью своей искупить преступления.

– Ты в самом деле решил пойти на фронт? – удивленно спросил я.

Никола-Князь ответил хитренькой своей усмешкой:

– Мне только за ворота тюрьмы выйти, а там ищи ветра в поле.