Двужильная Россия

Я отметил встречу Нового, 1944 года, этим пирогом. Один кусок съел сам, другим угостил соседа по койке, высокого худощавого инженера с трагическими глазами. Фамилия его и обстоятельство дела, по которому он сидел, выветрились из памяти. Не помню также, почему в тот раз не пришлось мне угостить Николу-Князя. Обычно угощал.

Несколько раз успел я получить в Бутырках передачу от мамы. От мамы, но не от жены.

Однажды Никола-Князь по-настоящему меня тронул. Сидели мы с ним рядом, наблюдая убогую жизнь многолюдной камеры – на что еще можно было здесь глядеть! – и внезапно я почувствовал, как он незаметно сует мне что-то в руку. Оказалось, кусочек сахара. Иногда нам давали утром к чаю такой кусочек.

– Что это, Виктор?

– Берите, Даниил Владимирович. Это вам… Вы всегда меня угощаете, когда передача.

Он хотел, как мог, отблагодарить меня – тем, что единственно имел. Кусочком рафинада, сбереженным от утреннего чая. Я с силой запихал ему сахар в карман шинели.

Вскоре после того пришел положительный ответ на прошение Виктора об отправке его на фронт. Ведь он был уголовником, а не политическим. Оживившийся, воодушевленный, он шептал мне, подмигивая:

– Мне только за ворота выйти… А вам, Даниил Владимирович, я непременно посылочку пришлю. Недорогую, тысяч на десять. Черные сухари, сало, сахар, махорка. То, что нужно в лагере.

Он был полностью прав. После на личном опыте я убедился, что именно таким был минимум жизненных благ, необходимый для лагерного аборигена. Черный хлеб, жиры, сахар, махорка.

Каким образом разыскал бы Никола-Князь меня в лагере – покрыто мраком неизвестности. Но спасибо ему хоть за добрый порыв.

Не знаю, что произошло в дальнейшем, но когда спустя некоторое время появилось начальство и среди общей трепетной, затаившей дыхание тишины громогласно зачитало длинный список тех, кто подлежал отправке в этап, почему-то наряду с моей мелькнула и фамилия Виктора. Очевидно, властители нашей судьбы все же решили не выпускать его на свободу. Принял он такую малоприятную новость вполне спокойно.

– Слушай, Виктор! – сказал я ему, когда убедился, что он тоже будет отправлен в лагерь. – Я хочу быть с вами. Примете?

На мне остановились непонимающие водянисто-голубые глаза.

– Как с нами?

Я объяснил. Никола-Князь слушал меня с недоверчивой улыбкой, несколько удивленный. Его, наверное, забавляло: фрайер хочет стать «деловым», работать с ними. Только полным душевным смятением можно объяснить шаг, на который я решился. Общество выбросило меня из своей среды, выбросило нечеловечески-безжалостно, незаслуженно, несправедливо, и я собирался перейти в ряды тех, кто воюет против этого общества, против установленных им законов. Отныне моими товарищами и друзьями должны были стать те, кто способен поделиться последним куском сахара.

Дня через два-три Никола-Князь подошел ко мне и сказал, понизив голос:

– А знаете, я обдумал, что вы тогда говорили. Пожалуй, если попадем в один лагерь, дело выйдет. Вы, Даниил Владимирович, человек грамотный. Когда приедем в лагерь, вас, наверное, сделают учетчиком. Дадут отдельную кабину. Вот мы и будем у вас прятать барахло.

Я промолчал.

Признаться, такое деловое предложение не привело меня в восторг. Получилось что-то не то. Байронический мой мятеж против общества сводился теперь к пошлейшей роли барыги – укрывателя краденых вещей. Причем краденых у своего же брата – несчастного голодного лагерника. Когда прошло первое психологическое потрясение, вызванное приговором, я понял, что готов был совершить поступок, никак не соответствующий моей натуре, характеру, культурному уровню.

К счастью, в этапе нас с Виктором разнесло в разные стороны, его повезли в один лагерь, меня в другой. Больше уж не пришлось встретиться. Не скажу, чтобы я об этом жалел.

Пребывание в пересыльной Краснопресненской тюрьме, куда отправили из Бутырок нас, этапников, было весьма кратковременным. Перед этапом прошли обыск. С этим я уже познакомился во Внутренней тюрьме, когда меня только что привезли с фронта. Там, во Внутренней, я стоял перед дежурным надзирателем раздетый догола, и меня осматривали, но как осматривали! Заглядывали в разинутый рот, проверяли, не спрятано ли что в ушах, заставляли поднимать руки, раздвигать пальцы, приседать, и вертухай не поленился заглянуть туда, куда обычно никак не принято заглядывать. Высокая школа обыска.

Все металлические пуговицы и пряжки на одежде были срезаны, стальные солдатские подковки на каблуках сорваны. Потом, чтобы штаны не сваливались, пришлось подвязывать их веревочками и тряпочками.

В Краснопресненской тюрьме обыск был не столь утонченным, главное внимание здесь обращалось на вещи. Солдаты-конвоиры приказывали вываливать все содержимое чемоданов и мешков на грязный затоптанный пол и рылись в ворохах белья. Папиросы и махорку отбирали.

– Следующий! – кричали они. – Быстрей, быстрей!