Двужильная Россия

Одной рукой держа чемодан, куда кое-как вновь были запиханы белье и вещи, а другой прижимая к груди снятую одежду, голые растерянные люди переходили в соседнее помещение, где их уже поджидали лихие урканы. Начинался повальный грабеж среди бела дня. В Бутырках контингент был политический, блатари встречались в единичном числе случайно, как случайно очутился там Никола-Князь, в этапе же им было раздолье. Тесно набитая раздетыми мужчинами большая камера походила на предбанник. В гуще полуголых одевающихся людей шныряли разбитные парни с наглыми глазами – ни дать ни взять молодые щуки среди плотвы. Грабеж чемоданов фраеров шел самый открытый, беззастенчивый, хотя соседняя комната была полна солдат-конвоиров. Характерно, что никто из ограбленных не обращался к ним за помощью – понимал, что это бесполезно. Присесть было негде. Положив багаж на пол и придерживая его коленом, я стал было стоя одеваться, но пока натягивал через голову рубашку, чемодан уже исчез. Он исчез где-то среди движущихся вокруг босых ног. Этап начинался – тот самый этап, о котором в Бутырках ходили жуткие рассказы. И, кажется, они оправдывались, эти рассказы.

Я не стал метаться в поисках пропажи. Я спокойно оделся и только тогда отправился на поиски. Чемодан валялся на другом конце камеры, под ногами толпы, беззащитно раскрытый и, разумеется, пустой. Остались только присланные мамой довоенные мои галоши (в лагере совершенно ненужные) да еще кое-какая мелочишка, которой пренебрегли.

Студеной хрусткой январской ночью совершалась посадка в вагоны. Ярко сияла высокая, иссиня-молочная, ко всему равнодушная луна, ночь была светлая, синяя, под звонкие в морозном воздухе паровозные гудки нас гнали по путям Белорусско-Балтийского вокзала. В темноте горели разноцветные созвездия железнодорожных огней – красных, зеленых, желтых. Длинная колонна понурых людей, навьюченных мешками, чемоданами, почти бежала в тесных коридорах между стоящими на рельсах пассажирскими и товарными составами, подгоняемая автоматчиками и злобно рычащими собаками. «Быстрей, быстрей!» – то и дело слышалось позади. О, это вечное «быстрей, быстрей!». Можно было подумать, мы непрерывно опаздывали на поезд.

В правой руке я держал опустелый чемодан, левой придерживал на плече тюк, состоящий из присланных мамой теплых вещей. Бежать в таком виде было трудно, да и сил не хватало, я задыхался, сердце готово было выскочить, соседи меня опережали. Постепенно я очутился самым последним в колонне. Слышал, как за спиной у меня замыкающий конвоир натравливает пса, овчарка с рычанием набрасывалась сзади и рвала полы моей длинной шинели, автоматчика это забавляло, слышен был грубый смех… Кто-то закричал – укусила собака…

Потом началась дикая посадка в вагоны с решетками на окнах. Состав давно уже был приготовлен, ждал нас на отдаленных путях. Прощай, Москва! Быть может, навсегда.

19

Столыпинский вагон.

Вероятно, название пошло еще со времен революции пятого года, когда, в бытность министра внутренних дел Столыпина, в таких вагонах возили политических. Однако ни один из старых революционеров не пишет в своих воспоминаниях, что их увозили в Сибирь в условиях, выпавших на нашу долю. Обычный купированный жесткий вагон, с тем только отличием, что на окнах у него прочные решетки, а внутри каждое купе отделено от прохода железной решеткой в косую клетку, с дверкой, запирающейся на ключ. По проходу вдоль вагона расхаживают часовые с винтовками.

В каждое такое купе, носящее название камеры, рассчитанное обычно на четырех пассажиров, запихивают, трамбуя кулаками и коленками, и наглухо запирают двадцать пять – тридцать человек с их вещами. Люди располагаются в четыре слоя. Первый слой – лежа на полу под скамейками. Второй слой – сидя всю дорогу на скамейках. Третий – лежа на полках, которые соединены одна с другой специальным деревянным перекрытием, где прорезан квадратный люк для того, чтобы можно было туда пролезть. Четвертый ярус – на багажных полках.

В таком состоянии, спрессованные, точно сардины в жестянке, в нечеловеческой тесноте и духоте, люди едут полторы-две недели. А то и больше.

Утром в пути каждому выдается дневной сухой паек: пятьсот граммов хлеба и соленая рыба, вызывающая мучительную жажду. Весь день только и слышится из камер:

– Дайте пить!

– Начальник, водички!

Но пить начальнички дают неохотно – лишняя возня. Только когда хриплые голоса за решетками делаются особенно настойчивыми, люди начинают вопить, кто-нибудь из конвоиров приносит ведро с холодной сырой водой, открывает дверное окошечко. Начинается общий жадный водопой, заключенные рвут друг у друга из рук жестяную кружку.

Горячую пищу мы получили только во время остановки в Петропавловске.