Двужильная Россия

Приревновав Аню к кому-то, Качурин собирался написать ей, что он не может простить такой измены и что между ними все кончено. Письмо должно было заставить Аню вновь проситься в его, Васины, объятия.

Я составил черновик такого письма, Вася прочел, одобрил и переписал своей рукой.

– Я там еще добавил: «До свиданья, Аня!» – сообщил он мне самодовольно.

– Так ты же испортил все письмо! Весь смысл его пропал! – воскликнул я. Вася поглядел с недоумением, совершенно не понимая, чем я возмущен.

– Ты понимаешь, что значит «до свидания», чудак? До нового свидания, до новой встречи. Пишешь, что навсегда порвешь с ней, а заканчиваешь тем, что собираешься опять ее увидеть. Все письмо насмарку.

– А что я должен был написать?

– «Прощай», а не «до свидания».

Но, как бы там ни было, примирение, кажется, все-таки состоялось, и любящие сердца воссоединились. По-видимому, не без некоторого моего участия.

Мы работали день за днем по двенадцать часов, не зная выходных. У меня уже не было четвертой категории, была третья – индивидуальный труд, но я фактически работал как вторая категория, хотя это и противоречило правилам. Но наивно было бы добиваться соблюдения каких-то правил в лагере. Подошла такая минута, когда я почувствовал, что мне просто необходимо немного передохнуть физически. Решил сделать себе выходной день. Утром Ситько, зайдя, как обычно, в барак проверить, все ли мы вышли на работу, увидел меня преспокойно лежащим на койке.

– Почему не на работе?

– Заболел, гражданин начальник.

– Что у тебя?

– Воспаление седалищного нерва. Шевельнуться не могу. («Ишиас» – Ситько бы не понял.)

– Принесу сейчас термометр, и смерим температуру.

– Воспаление седалищного нерва температуру не дает.

Ситько хмуро поглядел на меня, недовольно покрутил носом, ушел.

Я решил продлить свой отдых и на следующий день, хотя и предвидел, что придется выдержать жестокий натиск. И действительно натиск был, и выдержал я его с честью. Диалог у нас произошел примерно такой.

– Сейчас же вставайте – и на работу! – кричал разъяренный Ситько, перейдя на официальное «вы».

– Не в состоянии, гражданин начальник.

– А я приказываю! Слышите?

– Я шевельнуться не могу, не только что работать.

– Знать ничего не знаю! Нечего филонить. На работу!

– Я не филоню, а действительно болен.

В сущности, Ситько совершенно был бессилен что-либо сделать со мной, и я этим пользовался. Не за ноги же он потащит меня на работу. Палкой погонит? Палки были отменены. Карцер? Карцер, или БУР (барак усиленного режима), находился далеко отсюда, в Бурме. Отчасти я мстил Ситько за общие работы.

Покричал начальник участка, попрыгал перед моей койкой и так и ушел ни с чем, а я остался долеживать намеченный двухдневный отдых.

– Твердый у вас характер, Даниил Владимирович, – уважительно сказал отец Павел, мой сосед, во время этой бурной сцены сидел у себя на коечке ни жив ни мертв. – Вот что значит военный человек! Я бы так не мог.

35

На Дарьé довелось мне встретиться с Мэри Капнист, которая прекрасно провела в «Забавном случае» роль Констанции, бойкой, остроумной девушки.

Прадед Мэри, граф Капнист, был известным по школьным хрестоматиям писателем конца XVIII, начала XIX века,

автором сатирической комедии «Ябеда». Жила его правнучка в Батуми, работала в советском учреждении, кажется, машинисткой. Знакомство ее с местным итальянским консулом было, конечно, вполне достаточным поводом для того, чтобы пришить ей шпионаж.

Итальянская кровь текла в жилах молодой, своеобразной, интересной женщины. Может быть, этим объяснялась ее живость, некоторая экзальтированность, способность на неожиданные поступки. Да и в ее внешности, в удлиненном овале смугловатого лица, напоминающего женщин Модильяни, в миндалевидном разрезе карих глаз сквозило что-то нерусское. Она походила на портрет знаменитого своего прадеда.

В Бурме она работала нянькой в детсаде для вольных – прекрасное, сытное, привилегированное положение. Но гордая, решительная, режущая правду-матку, Мэри не поладила с Завадской, женой начальника отделения (высшая власть в Бурме!), что-то сказала ей в глаза – и очутилась на Дарьé, на тяжелых общих работах.

Мы быстро подружились. Мэри была внимательна и ласкова ко мне. Быть может, наша дружба, при некоторой инициативе с моей стороны, перешла бы в иное, более теплое чувство. Физическая возможность такой инициативы теперь существовала. Но у молодой женщины был уже близкий человек, работавший тут же на участке бухгалтер-заключенный.

Однако у меня появился иной, так сказать, соперник, претендент на чувства Мэри. Был это дарьинский агроном Бондарь, непосредственное наше начальство, руководившее всеми огородными работами, тоже заключенный. Сухощавый старик, одетый в опрятную темную телогрейку, ходил он тяжелыми размеренными шагами, опираясь на толстую палку. Впалые щеки покрывала колючая седая щетинка. В лагерь он попал с оккупированной немцами территории и всячески выслуживался перед начальством.