Двужильная Россия

Хертлейн был, похоже, хоть и смекалистым, но серым парнем, чего нельзя было сказать о его товарище. Катрель выглядел западноевропейским интеллигентом. Молодой, темноволосый, с тонким, слегка насмешливым лицом, всегда спокойный и ровный, он относился ко всему окружающему с тем характерным для европейца ироническим, слегка презрительным любопытством, о котором я уже говорил. Русским языком владел свободно. Он был неплохой музыкант, интеллигент, но не знал ни Чайковского, ни Пушкина. По крайней мере, когда я ему однажды рассказал содержание оперы «Евгений Онегин», это было для него открытием и, кажется, произвело впечатление. Выслушал с большим вниманием, призадумался, потом с искренним недоумением спросил:

– Но почему же Татьяна отказала Онегину?

Для него, западного европейца, непонятна была психология русской женщины прошлого века: «Я другому отдана и буду век ему верна». Нельзя винить Катреля в невежестве. В фашистской Венгрии, где он вырос, вряд ли была известна русская культура.

Валя – наша певица – была очень хороша собой. Высокая, прекрасно сложенная, длинноногая, правильные черты лица, густые волосы цвета старого меда. Только выражение красивых глаз – сладкое и лживое – портило впечатление. Говорили про Валю, будто работала она хипесницей. Заманивала мужчин к себе на квартиру, а там ее дружки обдирали их как липку. Так ли это или не так – кто знает…

У красотки Вали был роман с начальником КВЧ (культурно-воспитательной части), молодым, черным, смазливым лейтенантом армянского типа. Малый был он невредный, добродушный, держался с нами просто, почти что товарищески. Ходили слухи, что он бывший фронтовик, перешел служить в ГУЛАГ из армии, чем и объяснялись его демократические замашки. Жена лейтенанта жила с ним тут же, в ЦПО. Вся культурно-воспитательная работа нашего начальника заключалась в том, что он жил с заключенной певицей и присутствовал иногда на репетициях культбригады.

Как-то он вызвал меня к себе и сообщил с глазу на глаз, что пишет доклад начальству о проведенных мероприятиях и в докладе упоминает мое имя.

– Вот послушайте, что я о вас пишу.

Взяв со стула мелко исписанный лист, прочел вслух. Оказывается, недавно им было проведено общее собрание заключенных, на котором он сделал большой доклад о подписке на государственный заем. (Где? Когда?) Еще с большим удивлением я услышал, что, оказывается, я – з/к Фибих, выступил на этом собрании с горячей речью, в которой призывал всех присутствующих подписаться на заем. «Мы советские люди, только временно изолированные, – обращаясь к собравшимся, оказывается, говорил я, – и мы с радостью поможем нашему советскому государству».

До сих пор я не подозревал таких ораторских способностей за собой.

– Ну как? Не возражаете? – спросил лейтенант, устремив на меня ясный, открытый взор.

– Не возражаю, – ответил я, сохраняя такой же честный вид. Попробовал бы я возразить!

«Вот это туфта так туфта! – думал я, возвращаясь к товарищам в клуб. – Что там наша!»

Но если этот начальник КВЧ все-таки общался с нами и создавал видимость какой-то работы, то совершенно неизвестно, чем вообще занимался другой КВЧ, сменивший его после ликвидации культбригады. Серой бесцветной фигурой был этот малограмотный лейтенантик. Как-то он спросил меня, что значит слово «интимный». В другой раз попросил объяснить смысл еще какого-то слова, тоже общеупотребительного, кажется, «пессимист».

Такие вот борцы за культуру должны были нас воспитывать. И перевоспитывать.

42

Выступления культбригады хорошо принимались невзыскательными зрителями.

Когда давали концерт, Катрель играл на скрипке немудреные музыкальные вещицы. Буданов с успехом читал юмористические рассказы.

Сердцу хо-очется лас-ковой пе-есни
И хо-ро-шей большой любви-и, —

пела со сцены своим маленьким писклявым голоском медоволосая проститутка-хипесница. Хертлейн играл на аккордеоне. Чернин – на мандолине.

Я глядел на его темное сухое лицо и представлял себе Чернина молодым на разгульной офицерской пирушке, в расстегнутом френче с погонами дроздовца или марковца, и вот так же – с мандолиной в загорелых нервных руках. Мог ли он предполагать, что придется ему, много лет спустя, развлекать своей мандолиной чекистов в советском концлагере?

Программа заканчивалась хоровым пением всей культбригады.

– Улыбайтесь! Все улыбайтесь! – командовал Кузнецов, выстраивая нас на подмостках в две шеренги. Мы улыбались и с воодушевлением пели дружным горластым хором:

Ро-одина моя!
Си-ильная, мо-гу-чая…

Стоя в заднем ряду, подпевал и я баском.

Все пели про сильную, могучую советскую Родину, ставшую для нас жестокой мачехой. Пели воры, убийцы и проститутки. Пел власовец, который с гитлеровской армией шел на эту Родину. Пел белый эмигрант, в свое время воевавший против нее, а затем бежавший за ее пределы.

И маленький немчик, фашистский солдат, аккомпанировал этой торжественной песне на большом белом аккордеоне.