Двужильная Россия

А произошло вот что. Верзила, которого я вытолкал из барака, мстительно подобрал на дворе камень, затем, улучив минуту, когда я повернулся к двери спиной, вернулся и, беззвучно подкравшись сзади, хватил меня по голове. Счастье, что на мне была присланная мамой старая шапка-финка, из кожи и ваты. Она спасла. Череп у меня не был проломлен, и сознание сохранилось. Я недвижимо лежал на грязном земляном полу в полузабытьи, но слышал поднявшийся переполох, слышал, как поднятый с постели Женька расправляется с тем, кто пытался меня убить. Бил он его страшно, как умеют бить блатари, он свалил верзилу на землю и в ярости топтал ногами, я слышал только тупые удары и сдавленное кряхтенье:

– Ох, Женька!.. Ох, не надо!..

А на другой день избитый, казалось, до полусмерти бандюга прохаживался как ни в чем не бывало мимо меня, лежавшего на нарах, и грозился:

– Погоди, я с тобой еще не так разделаюсь!

Злоба его почему-то была обращена не на Женьку, а на меня.

Но все обошлось благополучно. Встретиться нам больше не пришлось.

Каким только трудом не занимался я за долгие годы казахстанской жизни! Был рабочим при больнице, учетчиком, косарем, выполнял разного вида работы на огородах, был ночным сторожем, кухонным мужиком, истопником, пас волов, был продуктовозом, водовозом, конторщиком, работал на маслозаводе, копнильщиком на сенокосе, был актером, хлеборезом, землекопом, дневальным в бараке, работал на лесопосадках, садовником-декоратором, завскладом и прочая, и прочая. Около тридцати видов различных работ пришлось испробовать, иногда легких, но большей частью тяжелых и непривычных. Последовательность иных ускользнула из памяти. Очевидно, в первые годы бурминского периода бросили меня, в составе небольшой бригады, на борьбу с саранчой. Работа оказалась нетрудной, но весьма противной. Морили молодую саранчу, только что вылупившуюся из личинок, отложенных старой. Она, молодая саранча, так и кишела под ногами, когда мы ходили по полю, – черненькая, блестящая, с жутковатой жизнерадостностью скакала и прыгала по траве. Разминая голыми пальцами конский навоз и овечий помет, мы делали из этого питательную смесь для саранчи, скатывали шарики, поливали их какой-то отравой, по-видимому, мышьяком, и разбрасывали на земле. Молодая саранча с жадностью пожирала эти ядовитые шарики.

Перчаток, необходимых для подобной работы, разумеется, нам не давали.

Вероятно, к пребыванию в другом отделении, в ЦПО, относится моя работа в законвоированной бригаде землекопов. Несколько таких бригад, под присмотром стрелков с винтовками, работали на расчистке арыков, по которым должна была пойти вода для орошения посевов. Верхние кромки и стенки сухих еще арыков обвалились, дно поднялось – требовалось углубить, расширить, выровнять, работая то лопатой, то киркой.

Гладкая пелена зеленеющей азиатской степи, белесое небо над ней, поздняя весна. Далеко по всей линии арыка мелькают десятки лопат, выбрасывающих на одну сторону желтые комья земли. Поодаль опираются на винтовки скучающие часовые. В стороне от нас – сотня-другая метров – работает женская бригада, тоже под конвоем. Знакомые между собой мужчины и женщины, отыскав глазами друг друга, перекликаются издали, делают руками какие-то таинственные знаки, понятные только им.

Вот от мужской бригады отделился кто-то и, под сотнями устремленных на него взоров, направился к солдату-конвоиру. Подошел, минуту мирно побеседовали – наверно, просил разрешения выйти, договаривался о мзде. Затем лагерник беспрепятственно вышел за пределы незримо очерченной для нас зоны и ровным спокойным шагом пошел к растущим поодаль кустикам караганника. Часовой не стрелял по нему.

От женской бригады отделилась фигура в платочке и в юбчонке, таким же ровным шагом направилась в том же направлении. Выстрела по ней тоже не последовало. Люди перестали работать и, опираясь на лопаты, с интересом стали следить за двумя сближающимися далеко за пределами зоны фигурами. Десятки худых заросших лиц повернулись в ту сторону, слышались смешки и сальные остроты. Обе фигуры, мужская и женская, сошлись в отдалении вместе и скрылись за кустами.

Через четверть часа возникли снова из-за кустов и разошлись в разные стороны. Шли обратно к своим бригадам, он – в мужскую, она – в женскую, шли тем же неторопливым шагом, видимо, нисколько не смущаясь тем, что на них устремлены сотни глаз. Сдержанный гогот, в котором чувствовались и одобренье, и зависть, встретил вернувшегося к своим ребятам ухаря.

Лагерная любовь.

41