Двужильная Россия

Многое хотелось бы тебе сказать, поделиться с тобой всем, что на душе. Повторяю, надежда на лучшее будущее еще во мне не угасла, хотя реальной почвы для этого как будто и нет. Все мои заявления и ходатайства перед высокими инстанциями остались гласом вопиющего в пустыне. Есть еще одна последняя инстанция – комитет Помилования при Верх. Совете, но я еще сам не решил, нужно ли мне туда обращаться.

2 июня 1946 г.

Мамочка, может тебе придется познакомиться с моим другом Анной Васильевной. Это очень интересная внутренне и талантливая женщина, очень жаль, что я лишился ее общества. Уверен, что ты примешь ее как родную. Она, вероятно, расскажет много интересного для тебя. (Анна Васильевна Тимирева – гражданская жена А.В. Колчака. – Ред.)

23 марта 1947 г.

…Очень хочется писать, в частности, написать одно большое, задуманное мною произведение в трех или четырех книгах, где отобразил бы себя, свою жизненную судьбу, все пережитое, продуманное и выстраданное, все взлеты и падения своей души, но боюсь, что это так и останется только платонической мечтой. Так и уйдешь в могилу, не оставив после себя никакого следа, никакой памяти, никакого «памятника нерукотворного».

25 апреля 1947 г.

…Интересует меня, конечно, вопрос и о моей дальнейшей судьбе. Если раньше я рассчитывал на какое-то массовое общее для многих улучшение своей участи (и в том числе и моей), то теперь я понял, что все это детские мечты, розовые излишки. Пусть утешают себя ими те самые полуграмотные люди, которые меня окружают. А ведь верят – наивно, покорно, по-детски верят! Перемена в моей жизни – если она и произойдет – может совершиться лишь в индивидуальном порядке, как счастливая случайность, как нечто из ряда вон выходящее. Меня втянул огромный и страшный маховик, крутит и крутит по инерции и будет крутить весь полагающийся срок, пока не размолотит. Преодолеть этот закон инерции может только какой-то толчок извне, какое-то вмешательство снаружи.

…И снова, и снова, в тысячный раз встает все тот же мучительный вопрос: за что?..

24 мая 1947 г.

Сегодня утром у меня было маленькое неприятное происшествие. Ночью кто-то стащил из моей тумбочки «пайку» в 600 гр. – хлеб, который я приберег со вчерашнего дня. Подозреваю своего соседа – бухгалтера, в прошлом человека совершенно опустившегося. Это – в больнице! Вот тебе, мамочка, маленький штришок, рисующий здешние нравы и обстановку, в которой приходится жить.

10 апреля 1948 г.

Устал я, родная моя, очень устал. Больше всего угнетает и мучает меня неизвестность и неуверенность в нынешнем своем положении. Буквально не знаешь, что с тобой будет и где, на какой работе очутишься не только завтра, но через час. Будь я агроном, врач, бухгалтер, слесарь, хлебопек, сапожник – о, тогда другое дело! Тогда бы я имел постоянную работу на постоянном месте, жил спокойно, уверенный в завтрашнем дне, понемногу устраивал свой личный быт и чувствовал бы себя сравнительно неплохо, подобно многим из окружающих. Но вся беда в том, что я не имею практически нужной здесь специальности. Моя проклятая и никчемная специальность литератора никому тут не нужна. Поэтому все время находишься в положении футбольного мяча: вот-вот чья-то нога швырнет тебя неизвестно куда.

Как я уже тебе писал, меня выдвинули в хлеборезы. Новая моя работа оказалась для меня тяжелой, беспокойной, неприятной, связанной с большой ответственностью, с бухгалтерской отчетностью. Отдыха не было ни днем, ни ночью. Помимо всех забот и неприятностей, приходилось еще остерегаться воровства. Стащить лишнюю пайку, а то и целую буханку хлеба здесь немало охотников. С одним из таких ловкачей – молодым здоровым парнем – я рассчитался как следует: за стащенную у меня с полки буханку он заплатил собственной кровью, обагрявшей, выражаясь высоким штилем, снег перед дверью хлеборезки. Не ужасайся, мамочка. В той обстановке, в которой я нахожусь, нередко приходится отстаивать свои права, подобно героям Джека Лондона, собственными кулаками. Занятия боксом в годы далекой моей юности, хоть и были они весьма непродолжительными, теперь приносят мне практическую пользу и не раз выручают.

Суровая расплата, учиненная с воришкой, сразу же стала здесь всем известна и подняла мой авторитет в глазах окружающих.

Поэтому, когда через два месяца меня, в значительной степени по моему желанию сняли с этой работы, я был почти рад.

По дороге сюда я совершенно неожиданно встретил свою приятельницу, ту, о которой писал тебе (Мэри Капнист. – Ред.). Она направлялась на новое место и снова подтвердила мне, что меня ждет большое литературное будущее (?!).

22 ноября 1948 г.