Дыхание

Ночью ужас потряс меня. Огромная бездна надвинулась на сжавшееся в комок сознание, и не было ей предела, и везде — лишь середина. Все мои трагедии и радости был ничто. Все плавало в невесомости, теряя вес и с удалением — вид. Мне стало хорошо, как не бывало долгие годы.

По случаю грядущих похорон спешно прибыла тетка жены.

Теща прислала свою сестру. Как звали ее, не помню. Я обозначил ее Пелагеей. Была она женщиной набожной и говорливой. Она вошла передовым отрядом смерти, вестницей на бледном коне; за нею следом был готов сорваться весь табор основательной деревенской родни.

Приготовления не заняли и часа. Откушав чаю с коньяком, тетка возрекла о муках ада. Я ощутил себя христианином, скрывающимся в катакомбах от полиции Нерона. Я простирался перед ней осенним полем, шутки прочь и мысли к черту. Я приготовился внимать молитвам бедуинов, индейцев навахо, католиков, маздейцев, ариан, хасидов, протестантов, свидетелей Иеговы, адвентистов седьмого дня, кришнаитов, зороастрийцев, манихейцев, назареев, джайнов, староверов, сайентистов, трясунов, скопцов, масонов, вишнуитов, полярников, подводников, психоаналитиков, розенкрейцеров, ризеншнауцеров, бефстроганов, молитве чьей угодно, ибо я жаждал верить во все. Оглушая меня лунным сиянием, Пелагея работала не покладая языка. Речь ее была преисполнена яда, меда, парадоксов и самых невероятных ухищрений, которые она называла мудростью. Откровение длилось пять или шесть ночей, прерываемое фальцетным песнопением и террористической поэзией Иоанна. Поскольку я находился в крайнем напряжении всех сил и сгорал, пытаясь спасти свою душу, то однажды под утро смертельно устал разгребать всевозможные звуки (так стиранным бельем во дворе закрывают свет Солнца) и впал в сумбурное забытье.

Меня потряс кошмар. Море гниющих трупов, скользких и мягких, кишело червями. Над морем возвышались две скалы — белая и черная. Я плыл в лодке. Лишенные опоры, скалы ходили вправо и влево и с грохотом бились друг о друга, выбивая искры и камни, точно безумный атлант пытался высечь огонь. Течение несло меня в самое пекло, и кто-то причитал леденящим голосом, что не надо идти между ними, что если я пойду, то умру моментально, и самое надежное — влезть на одну из скал. Затем скалы будто пластилиновые раскатались в длинный забор, разделились на две стороны, и между ними зияли ворота. Одна сторона забора покрылась грязью и бумажными купюрами, другая окрасилась в белый цвет.

Вдали — я скорее чувствовал, чем видел — возвышался дом, где жило мое спасение. И все можно было списать на козни сатанинские, если бы меня не пронзило такое чистое, такое легкое пламя, что я вскрикнул от счастья. «Что? Что?» — склонилась ко мне Пелагея.

«Два столба — одни ворота… Два столба — одни ворота…» — прошептал я, глотая слезы восторга.

Наверное, это звучало бредово, но объяснить это было нельзя. Оставалось только пройти на ту сторону ворот, но я замер, охваченный счастливым молчанием.

— Преставляется, — прошептала тетка и перекрестилась. — Давай бегом за батюшкой, а я закуску приготовлю.

Я так и не узнал всех обстоятельств этой ночи.

Внезапное утро вспрыснуло солнечную инъекцию под кожу век. Мир, чистый как совесть младенца. Я открыл глаза и понял, что жив.

Стараясь не разбудить жену, я встал и покинул спальню. Рассвет едва брезжил. В бутонной свежести зари квартира таяла, словно сугроб под дождем. В сознании царила пронзительная ясность. Я чувствовал почти физическую благодарность Пелагее, как будто я отравился тухлятиной, а она напоила меня марганцовкой. Я нашел такую легкость на душе, как будто никакой души не было. Я отсутствовал; царила только радость, чистая и беспредметная, без всякого повода. Я готов был выскочить за дверь и жать руку первому встречному. Я мог лететь, не касаясь земли, облаков, непричастный к самому воздуху. Я взглянул в окно и увидел небо — такое близкое и теплое, и мелкое, будто дно прозрачной речушки, только дна в нем не было; я будто видел насквозь, ни на чем не задерживаясь. Как будто рядом дышит океан, и нет ничего кроме океана, и это было так чудесно, и так явственно, что даже не о чем было думать.

Я принял душ, отряхивая память о болезненных ночах.

Внемля струям каждой клеткой тела, я с долгим, всепоглощающим чувством почистил зубы. Затем, накинув халат, неспешно позавтракал. Где-то за стеной включили ТВ, и я подумал: как это просто — выйти из мутной реки и выключить убийственно позорный телевижен, и когда мне вспомнились слова одного американца, сбежавшего в Париж, вдруг меня посетила догадка, что не только эта бедная страна, превращенная из глупой жадной пролетарки в глупую жадную блядь, не взбесившаяся Америка, но весь мир представляет собой огромную выгребную яму, где каждая вспышка знания, любой порыв чистоты и благородства тонут в непреходящем дерьме. Я автоматически отставил тарелку, но — ничто не могло испортить мне аппетит.