Дыхание

Волны этого потока мне удалось ослабить только в прошлом году, когда я наконец устал от собственного тела. Я пренебрегал им так долго, но тело вмешивалось в святая святых — в тот ядерный реактор, что называют жизнью духа, со своими альтернативами и корреляциями. Золотая середина — нет, это не для меня; взяв энергию тела, я понял, что больше ничто не удержит меня от полета… Но я забегаю вперед.

После службы я поступил в университет. Мать очень хотела видеть меня юристом. Я так привык мириться с ее планами, что даже не выбирал факультет. «Мать кормящую» я считал обителью муз и всяческой мудрости, но очень скоро понял, что ошибался. Студенты не были однородной светлой массой. Они принесли с собой отраву своих семейств и школ, и теперь один стали палачами, другие — их жертвами. Меня окружали странные люди. К примеру, Змей, твой первый мужчина, Мари. Змей прибегал ко мне в пять утра и метался по комнате, размахивая ножом и клянясь всех зарезать, потому что какие-то ублюдки считали его педиком. Мне стоило большого труда внушить ему, что в их презрении, так сказать, нет ни капли объективности — они всего лишь пытаются выбить его из колеи, чтобы получить власть над ним, и им это может удасться.

Змей приходил в себя, мы пили пиво, но мои мантры не имели продолжительного действия. Он все-таки убил какого-то гориллу из инженерного колледжа, в тюрьме пришил еще одного и в конце концов получил заточку в сердце. Еще была девушка, с которой я встречался…

Она считала себя поэтессой и готовилась к карьере арт-дилера. Лина — так ее звали — экономила на всем и вкалывала как лошадь. Когда я побывал у нее дома, то поразился двум контрастным обстоятельствам: роскошной квартире в центре и пустому холодильнику.

Лина заявила, что презирает сладкое. Это странно, но все же презрение — отнюдь не равнодушие; как-то раз я затащил ее в кондитерскую, угостил и, конечно же, выяснил, что она сходит с ума по пирожным, ликерам и шерри. Постепенно я убедил ее ни в чем себе не отказывать, а через год с удивлением узнал, что Лина безобразно растолстела, спилась и осталась без крыши над головой. Невероятно? Смешно? Пожалуй. Они были бессильны перед реальностью так же, как ты. Но в отличие от тебя в них не было ярости. Стоило качнуть маятник — и все рушилось в бездну.

После получения диплома меня оставили в аспирантуре.

Вскоре я начал преподавать. Мне было, кажется, 29, когда я увидел милую первокурсницу с огненнорыжей гривой. Девушка очень любила драматический кружок.

Этот агнец на подмостках не покидал мои мысли ни днем, ни ночью. Как я ни старался, не мог представить ее в адвокатской конторе или в суде. Прошел год, и девушка предпочла театр, повысив его статус от любовника до мужа. Что касается меня, то я не мог похвастаться и первым. Как всякая молодая галактика, ты была весьма радиоактивна. Жарясь под Тобой-Солнцем и бессильный приблизится к центру вращения, я настолько презирал себя, что впервые подумал: как хорошо взорваться на части и никогда не соединяться!

Предметы отталкивали, ведь они не могли поглотить меня или хотя бы приблизить к источнику тепла.

Что оставалось делать? На все блестящие вопросы есть непременно ветхий банальный ответ. Я опустил веки и побежал… «Героизм наоборот — это тоже героизм» — так ты, кажется, говорила?

* * *

Оставаться в университете больше не было смысла. Я решил заняться практикой. Мать пригласила друга моего отца. Родитель начинал свой бизнес вместе с ним, но позже Хозяин — я буду называть его так — ушел в политику. Он — теневой генерал или даже генералиссимус. Его имя не услышишь в сводках новостей. Хозяин был очень приветлив, каким он, впрочем, всегда оставался в общении со мной, а мы знакомы едва не всю мою жизнь. Он спросил, в каком из мест я хотел бы работать. Я ответил, что пока все равно. Немного подумав, Хозяин сказал, что начинать лучше с низов и предложил мне место помощника прокурора в одном городке на юге. Я согласился.

Компания была забавной. Два провинциальных служителя Фемиды. Каждый — классическая патология. От столичных коллег они отличались лишь тем, что имели «принципы» — точнее сказать, психологические мотивы.

По каждому рыдала психушка, в отличие от коллег из столицы, каждый из которых заработал всего лишь на пожизненное. А. - прокурор — тайно сочувствовал инквизиции, тайно в том смысле, что не обсуждал правоту Торквемады, абсолютно уверенный в его правоте. Этот фанатик считал, что принципы человечности и непогрешимости несовместимы, а стало быть, сажать нужно всех (впрочем, два года назад он очень сопротивлялся и напирал на свою невиновность).