Дыхание

Война ради войны глупа и призрачна. Война с гнилым сердцем, отравленным дыханием политиков, смрадным жаром выгоды и денег, и еще — идей. Колоссальный обман! Жизнь — не слово, не идея, не понятие. Она течет и ничего не разделяет, и никого не спрашивает, словно те стихи, посвященные тебе. Никогда не было никакого предела. О Мари… То, что я хочу донести до тебя, не выразить мыслью… не понять, хоть это и самая простая вещь на свете. Каким преступником, почти что сумасшедшим или кем-то более безумным я чувствую себя, когда внезапно ловлю себя на страхе, жадности — двух слугах эгоизма, по которым всегда узнаешь хозяина. Двуглавый бройлер, поглотивший орлов. Как стыдно… Боже мой, как нестерпимо стыдно… до крови из-под ногтей, до желанного провала, до последнего рывка. Жить, все время откладывая жизнь, а пока только власть, и планы, и другие люди, и чужие раны. Как бездарно потрачен запас. Я, мечтавший раствориться в тебе словно суфий-пустынник, я, рвавшийся пропасть в борьбе за всеобщее счастье, я, клявшийся небесам! Так трудно порой удержаться в глубинах, где тает шутовское «я», ведь с этим чучелом на палке не сотворить ничего, не спасти никого, а можно только длить участие в позорном параде. Я уходил в завоевание как в чартерные рейсы. Я думал, что это только тренировка, а битва отложена, что это важно, ведь придется улетать навеки, но лучше сделать это сегодня, ведь завтра не наступает никогда.

Когда прошел первый, ошеломительный приступ боли, я попытался найти равновесие. Научиться жить со своей болью и не упасть. Что бы ни случилось, не испытывать к этому отвращения. Мари, ты веришь ли, но я не знал, что можно сорваться вверх. Всего лишь отпустить руки — и открыться бездне.

«Прибытие рейса из Нового Иерусалима откладывается», как было начертано на стене в комнате Анатоля.

Откладывается навсегда — потому что лететь придется на собственных крыльях. Мы жертвуем только ненужным.

Неужели ты думаешь, что тот еврейский парень из Назарета жертвовал необходимым? Тело для него стало балластом. Он отдал свои кости тем, кто в них нуждался. В саду Гефсиманском он испытал приступ страха — ибо закричало все человеческое, оставшееся в нем. Но приступ был недолгим. Последним криком Христа-человека.

Ты не Он. Даже не этот плотник. Ты отдала все самое нужное и в 36 тебе осталось только умереть.

Ковчег — в нас, но ты раздала каждой твари по паре и тихо вошла в воду, когда нахлынул Океан. Кого винить?.. Только твою молодость, Агнец мой апрельский. Все у тебя еще впереди. Однажды ты выйдешь из дома и вдруг замрешь от четкого и странного ощущения. Тебе вдруг станет ясно, что все, что ты делаешь, больше ничего для тебя не значит.

Действие продолжается, не касаясь тебя. Цезарь, замерший на берегу речушки; Арджуна, охваченный состраданием перед строем врага — эти образы завораживают, потому что такие минуты освещают жизнь.

Я мог стать ученым, солдатом, вором, писателем, убийцей, музыкантом, кем угодно, только отныне все это не имело никакого значения. Все перемены касались лишь моего тела, смекалки, сиюминутных желаний, того зубчика в часовом механизме, который обречен участвовать в общем вращении, но мое уже стало неизменным. Что же осталось?.. Взгляни на меня, когда я выхожу из дома и сажусь в машину. Я одет как человек, который ест мягкую, чуть влажную пищу и давно не получал пинок в живот. На приемах и в телеэкранах все иначе, поскольку служба мифотворцев не зря получает свои деньги, но за этой фигурой — только слои царского желтого жира, затемненные ячейки коралла легких, хрипящее сердце и миллионы мух, золотые мухи мыслей. Они роятся, жужжат, мешая одинаково и спать и думать, и это — моя аура. Мухи над недостаточно живым или не полностью мертвым, Франкенштейном, воскресшим на свою беду. Заставь меня поверить, что я не прав. И если не можешь, тогда ответь: почему ты ушла именно сейчас? Почему ты жила, когда я подыхал на побережье, в Африке, среди стоптанной травы и потных ракшасов с кнутами? Почему я не увел тебя с собой, когда мог? И, наконец, почему я пережил тебя, агнец мой, ведь я не знаю, зачем я здесь, если нет тебя.

* * *

Это было давно. Одни говорят, что вселенная — это самка, не рожать которая не может. Она выплеснула нас и умерла, предоставив нам право продолжить себя и родить нечто новое. Я думаю, все было иначе… Перед рассветом Бог проснулся и подумал, чем бы ему заняться. Он развернул пространство — сплошной океан — и выпустил персонажей своих снов, дабы поиграться ими. На всякий случай Он включил таймер.

Вселенная стала Венецией, тонущей медленно и верно.

Но этого оказалось недостаточно. Персонажами были души живые. Они обнаружили такое непочтение к Отцу, что вовсе не хотели, чтобы ими пользовались. И тогда Бог прочертил тоннели, сжал пространство и пустил его по каналам. Тюрьма была готова; можно запускать приговоренных. С каждым годом в тюрьме становилось все больше крепких тел и все меньше любви и надежды.