Дыхание

Ее история была легко понятна Алексею. Небедная семья, иняз, наркотики, СПИД. Бросила Киев, уехала в Закутск, пытаясь сбежать от самой себя. Мечтая изменить обстановку, влить в кровь новизну другого, далекого города, затерянного — ей казалось — в огромной тайге. После своего признания Мила произнесла:

Алексей присел на корточки, взял ее руку в свою и сказал:

— Я никогда не уйду от тебя. Зараза к заразе не пристает, — сказал он, солгав насчет последнего обстоятельства. Душевных мук ей было уже достаточно.

Через несколько дней он разбудил ее рано утром, присел на краешек кровати и сказал:

— Я написал одну историю. Хочешь послушать?

Она подложила локоток под голову, улыбнулась и качнула ресницы.

Алексей перевел дыхание, закурил, и откинувшись на подушки, начал читать.

Зима в Гефсиманском саду

На перекрестке двух улиц столичного пригорода, в дворике у красного кирпичного дома, хоронили актрису. Президент наблюдал вынос тела из окна серого «Вольво», взятого на время у кого-то из администрации. За рулем сидел начальник службы безопасности. Кажется, больше никто не знал об этой самовольной вылазке в мрачный городской день.

Повышенное внимание хуже одиночества. Скромный «Вольво» почти не выделялся среди грязного, заплеванного чахлым снегом асфальта. Голый январский дворик, пронзительный воздух. Еще один год Войны.

Ничего не изменилось. Мертвое тело, появившись краешком в разболтанной лодке гроба, будто ударило человека в машине. Хотелось пить, растворяясь в воде, как однажды выразил он свою тоску лет в восемнадцать.

Президент оглянулся, пытаясь оторваться от дикого зрелища. Победители… Теперь они пришли сжечь ее тело. Навсегда.

* * *

Народу было много. Самоубийство заметной персоны, думал президент, весьма полезная для народа вещь.

Развлекая, возвышает в собственных глазах. Или своей животной интуицией они чуют, что самоубийств не бывает, есть только убийство? Но чем им гордиться?..

Они были статистами, в лучшем случае — орудием.

Банально, но, в сущности, вся жизнь — замедленное самоубийство, прикрытое иллюзиями, здоровым сном и иногда «нездоровым сексом» — как называла она, уплывающая в лодке, любую длительную связь двух людей, научившись у других одиночеству и доведя его до абсурда. Горсть таблеток в ее руке была естественным финалом акта самозабвения.

Тридцать шесть лет… «Ах, она бесспорно гениальна…» «Ах, стерва…» «В ней было что — то Такое»… Как долго они жрали подробности ее пути к смерти. Настоящая, признанная актриса, в жизни Мария патологически не умела врать. Как все из немногих людей, которых он любил. Впрочем, «немногие» — неподходящее слово. Она была единственной.

Президент с трудом удержался от желания закурить, попросив сигарету у водителя. Это было бы слишком театрально. Пора отдохнуть от пьес. Марию уже выносили из ярко освещенной тайны подъезда, укутанную в бело — красно — черное, выносили из белого, как 36 лет назад. Сейчас они плетут вокруг нее свои речи (красное), а потом отвезут в крематорий. О мертвых или хорошо, или… Вздор. Мертвых нет. Есть только те, о ком забывают.

* * *

Наверное, это было главное в ней: неумение лгать.

Когда он, еще не «первое лицо», а лишь человек по имени Алекс, фосфоресцируя от любви, признался ей, сдерживаясь и пытаясь изображать общее выражение лица, она вначале скорчилась, как от зубного нытья, а затем ответила просто и ясно, что он ей не нужен, как еще трое мужчин, уже несколько лет добивающихся ее души и тела, он четвертый в очереди, и ей наплевать на месяцы его бессонницы и полусумасшествия, что «дико устала» от всех и что ей никто не нужен ни сейчас, ни завтра, ни через сто лет. «Значит, это только моя проблема», улыбнулся он, чтоб ее успокоить, все же надеясь на что — то невнятное для разума, но ясное для души.

Через месяц (бессонница ожесточилась), после насквозь прокуренной ночи в зале собраний его партии он, неимоверно тяжелый, перегруженный любовью и надеждой, в семь утра пришел в ее красный таинственный дом, от одной мысли о котором у него сердце пыталось выбить грудную клетку, с единственным намерением: предложить ей свою жизнь. И она открыла дверь, в ночном халате, откашливаясь, ей вообще было нехорошо («не выспалась», сразу подумал он) и сказала: «Извини, Алекс, я сегодня не одна, так что…» У порога стояли туфли, которые могли принадлежать только одному человеку: Роберту.

Роберт знал о его страданиях. Они не верили ему. Она, любовь его, жизнь его, на которую он не мог иногда взглянуть от ослеплявшего его блеска, просто всю ночь ласкала эту амебу. Несколько оргазмов воспалили ее лицо. Все-таки секс бы не для нее. Слишком взрывоопасная начинка. Они попросту не верили ему, шумному «хорошему парню». Точнее, не верил Роберт, а она мстила его слишком навязчивому другу за обещание вернуть покинутый рай. Как и всякий прямой человек, она панически боялась ошибиться.