Дыхание судьбы

Ханна слушала восторги своей кузины, но не могла их разделить. А ведь когда-то она тоже была кокетливой юной девушкой. Теперь же одежда служила ей лишь для того, чтобы прикрывать тело, а сильно накрашенные лица некоторых распутных девиц казались ей непристойными масками, приклеенными к их настоящим лицам.

Когда она видела в зеркале свое осунувшееся лицо, ей становилось стыдно из-за своего равнодушия. Беженцы из советской зоны оккупации рассказывали о тяготах жизни, что страх стал их постоянным спутником. Там изнасилования все еще случались. «Непрекращающийся кошмар. Когда же все это закончится?» — причитали женщины.

Несмотря на то что баварцы настороженно относились к тому, что поток беженцев был нескончаемым, а американские власти тщательно контролировали его, мужчины и женщины, прибывающие из Габлонца и объединяющиеся на землях Кауфбойрена-Харта, твердо верили в лучшее будущее.

«Пусть это делают немцы», — отчеканивали американцы, поощряя личную инициативу. Повторять два раза было не нужно: они работали с пяти утра до восьми вечера. Из жести банок американских консервов, глины и дерева они изготавливали оригинальные украшения, которые продавали за несколько монет или обменивали на необходимые товары. Первая стекольная мастерская открылась год назад. Другие еще строились. Видя такое упорство и стремление к успеху, Ханна иногда чувствовала себя паршивой овцой.

Один из самых больших бараков регулярно превращался в зал для проведения праздников. В красиво декорированном помещении играли музыканты, люди пили пиво и домашний шнапс. Перед выходом Лили растирала себе щеки, чтобы придать им румянец, прихорашивалась перед осколком зеркала, поставленным на полку. «Тебе нравится?» — спрашивала она свою кузину, поправляя новый воротничок на платье. Ханне не хотелось ей говорить, что из-за желтоватого цвета он казался вылинявшим. «Ты восхитительна», — отвечала она, и из глаз Лили исчезал беспокойный блеск, который был ей теперь свойственен.

Каким-то чудом ее кузине удалось избежать изнасилования, но во время переезда через границу, когда Лили была подвергнута унизительному личному досмотру, шесть полицейских заставили ее раздеться донага. Ханна никогда не забудет довольных лиц этих скотов, которые издевались над девушкой, приказывая ей раздвинуть ноги, наклониться вперед, словно она была бесчувственным куском мяса. Затем женщинам пришлось ждать несколько часов, прежде чем им позволили подняться в грузовой вагон. Лили неподвижно смотрела прямо перед собой, скрестив руки на груди, стиснув зубы. Долгое время ее тело сотрясалось от самопроизвольной дрожи.

«Девчонки опять начнут болтать о том, как уехать заграницу, — добавляла Лили. — Ты бы их видела! Они все мечтают выскочить замуж и жить в Америке. Такие глупые…»

«Тебе, конечно, плевать на американских солдат, потому что у тебя есть Вилфред», — сухо отвечала Ханна, и тогда щеки девушки заливал самый настоящий румянец.

Ханна не могла не ощутить укол зависти, наблюдая, как Лили и Вилфред искоса наблюдают друг за другом, прикасаются друг к другу и обмениваются заговорщическими улыбками, когда думают, что их никто не видит. Они были неловкими, нерешительными, взвинченными. Они были влюбленными и, возможно, единственными, кто об этом не догадывался.

Ее собственное тело было осквернено, а затем на девять месяцев захвачено самозванкой. Теперь оно представляло собой лишь оболочку, в которой она была вынуждена жить, потому что не могла от нее избавиться. Иногда она завидовала змеям, которые во время линьки сбрасывали кожу. Должно быть, испытываешь необыкновенное чувство легкости, освобождаясь от этих лохмотьев, чтобы возродиться с новой гладкой кожей, без грязных пятен. Она хотела бы сделать так же, поменять плоть, волосы, родинки на теле. Стать совсем другой, абсолютно чистой, без запахов и выделений.

«Я сама себе отвратительна», — подумала она, испытывая щемящую боль в сердце.

Когда ее маленькая дочка приближалась к ней своей неуверенной походкой вразвалочку, удивленная тем, что держится на ногах, Ханна иногда испытывала такое неистовое и сокрушительное желание ее защитить, что прижимала хрупкое тельце к себе слишком сильно, и ребенок заливался слезами. Но чаще всего она наблюдала за ней с абсолютным равнодушием, и ее не трогали ни улыбки, ни гримасы девочки. Они представляли собой две абсолютно разных сущности. Между ними не было той незримой связи, которая обычно возникает между матерью и ребенком.

У нее не получалось довериться молодым женщинам своего возраста, даже тем, которые вынесли такие же испытания. Ее тайна была слишком болезненной и интимной, слишком мрачной, чтобы можно было ее с кем-то разделить. Она ходила с неизменно бесстрастным выражением лица, и взгляды незнакомых людей скользили по нему, не задерживаясь, а ее редкие улыбки больше напоминали гримасы. Стыдливость делала ее незаметной. Она знала, что за спиной ее считали милой, но несколько простоватой.